В небольшом городе-государстве, где все граждане, можно сказать, знали друг друга в лицо и сами решали свои общие дела, и все общественные отношения, все причины и следствия событий в общественной и личной жизни каждого были ясны, как на ладони. В новых больших державах человек был не гражданином, а подданным, его политическая жизнь определялась не его волей, а неведомыми замыслами монарха и его советников, его хозяйственное благосостояние определялось неуловимыми колебаниями мировой экономики: человек больше не ощущал себя хозяином своей судьбы. Всё более сложными становились формы деятельности, что вело к специализации и дифференциации общества: горожанин всё больше терял связь с сельским хозяйством и природой, деятель умственного труда – с физическим трудом и практической жизнью; человек больше не ощущал себя хозяином своего окружения. Он чувствовал себя одиноким и потерянным в бесконечно раздвинувшемся мире: исчезла та мерка, соизмерявшая жизнь личности и жизнь мироздания, какой служила полисная община, – остались только несоизмеримые крайности. Это, с одной стороны, порождало вкус к эффекту, декоративной пышности и монументальности, с другой – вкус к любовному детальному изображению бытовых мелочей внешнего мира и психологических мелочей внутреннего мира человека. С одной стороны – пафос рационалистического освоения мира в небывалом развитии точных наук, с другой – уход в суеверия, астрологию и мистические восточные религии; с одной стороны – гедонистическое наслаждение благами современности, с другой – сентиментальная тоска по былым временам, когда жизнь была беднее и скуднее, но зато понятнее, ощутимее и, как казалось, нравственнее. Наиболее наглядное выражение находит умонастроение новой эпохи в философии этого времени. Учения Платона и Аристотеля, представляющие собой как бы предельно яркую форму полисного мироощущения, теряют теперь свою популярность. Уже преемник Аристотеля Теофраст (372–287 гг. до н.э.) сосредоточивается, главным образом, на том, чтобы приблизить метафизические категории своего учителя к традиционным понятиям, более удобным для конкретных исследований. Академики отказываются от пифагорейской догматики позднего Платона и возвращаются к сократической диалектике раннего Платона с её исходным тезисом «я знаю, что я ничего не знаю» (т.е. к скептицизму). Зато бурное развитие получают учения двух малых сократических школ IV в. до н.э., наиболее индивидуалистических по своим этическим взглядам: киренской школы Аристиппа (учившей, что высшим благом является индивидуальное наслаждение) и кинической школы Антисфена и Диогена (учившей, что высшим благом является индивидуальная независимость). Эти теории легли в основу двух философских систем, которые стали подлинными властителями дум эллинистического мира, – эпикурейства и стоицизма. Согласно эпикурейству, мир состоит из материальных движущихся атомов, ничем не связанных друг с другом, сцепляющихся и разъединяющихся. Как мир из атомов, так и общество состоит из отдельных лиц, которых ничто не объединяет: каждый руководствуется только заботой о собственном благе. Без государства, к сожалению, обойтись нельзя, но чем меньше иметь дело с государством, тем лучше. «Живи незаметно!» – вот программа эпикурейства. Настоящий мудрец тот, кто может отрешиться от всех беспокойств внешнего мира, достигнуть «атараксии» (безмятежности), т.е. полного, ничем не возмущаемого душевного покоя и равновесия. Ощущение такого покоя есть наслаждение; в нём и состоит высшее благо. Стоицизм, напротив, был самым ярким выражением космополитических, универсалистских тенденций в культуре эллинизма. Мир, по учению стоиков, был подобием человеческого полиса или живого организма, где все части неразрывно живут единой жизнью, по одним законам. И законы эти – судьба, которой подчинено всё, великое и малое. В этом мировом организме есть и мировая душа (или мировой разум). Это – тончайшая огненная материя – «пневма», пронизывающая все без исключения тела, живые и неживые, но наибольшей концентрации достигающая в человеческом существе. Настоящий мудрец тот, кто сможет отрешиться от всех отвлекающих страстей своего душевного мира (апатия – бесстрастие) и достичь полного слияния своей пневмы с мировой. Ощущение такого слияния есть сознание добродетели; в нём и состоит высшее благо. Только такой мудрец будет подлинным гражданином мирового полиса, свободным и сильным, как боги; только естественным законам этого мирового полиса и подвластен мудрец. Если же эти законы вступают в противоречие с реальными законами земных государств, то мудрец бесстрашно выступает против них. Общей особенностью эпикурейства и стоицизма было пренебрежительное отношение к литературе и искусству. Эпикурейцы допускали, что поэзия может служить услаждению слуха. Стоики признавали, что поэзия может быть полезна как популярная аллегория философских понятий. В большинстве же случаев искусство лишь нарушает душевное равновесие и возбуждает страсть, а потому – пагубно.