Грамматологии как теории и истории письменности необходимо вернуться к началам истории, к источнику историчности». Уже сами поиски объекта грамматологического исследования (письменности) вызывают вопросы, которые содержат в себе очевидные парадоксы и воплне могут вести к исследовательскому параличу: «Наука как возможность науки? Наука, которая больше не выступает в форме логики, но в форме грамматологии? История возможности истории, которая не будет больше археологией, философией истории или историей философии?» Эти вопросы явно выводят грамматологический анализ за пределы нормальной науки, равно как и оставляют его за пределами западной философии, являющейся философией фоно/логоцентризма. Эти вопросы проблематизируют саму возможность грамматологии; поэтому не случайно глава книги «Нечто, относящееся к грамматологии», озаглавленная «О грамматологии как позитивной науке», начинается с утверждения того, что сам термин «грамматология» являет собой противоречие в определении, поскольку логика как условие возможности науки в случае с грамматологией превращается в явное условие её невозможности, так что ни о какой грамматологии, в строгом смысле, говорить не приходится. Проблемы логичности и научности грамматологии начинаются уже с понятия или конструкта письменности, поскольку в данном случае, согласно Деррида, именно «конструкт письменности должен определять область науки, что, однако, может представлять собой наука о письменности, если само собой разумеется, что, во-первых, сама идея науки появилась в определённую эру письменности, и, во-вторых, идея науки была определена и сформулирована как проект, располагающийся и реализующийся в языке, который. В свою очередь, основывается на уже сложившемся, ценностно детерминированном и оформленном взаимоотношении речи и письменности. В-третьих, наука как таковая с самого начала оказывалась увязанной с концепцией фонетического письма, которое и понималось как телос письменности, хотя наука (особенно математика как её нормативный образец) всегда уклонялась от фонетизма. В-четвёртых, в строгом смысле общая наука о письменности появилась в определённый период истории (XVIII в.) и в определённой, уже сложившейся системе взаимоотношений речи и письменности. В-пятых, письменность есть не только вспомогательное средство фиксации, находящееся на службе науки (и, возможно, её объект), но и, прежде всего, как показал Эдмунд Гуссерль (1859–1938 гг.), в «Происхождении геометрии», условие возможности идеальных объектов и потому условие научной объективности как таковой. Прежде чем стать объектом науки, письменность является условием науки, условием episteme. Наконец, историчность сама по себе увязана с возможностью письменности (в некотором глобальном смысле), вне связи с конкретными формами письменности, которые могут и отсутствовать у тех или иных народов, уже живущих в истории. Прежде чем быть объектом истории (истории как исторической науки), письменность открывает само поле истории (как развёртывания истории). Первое предполагает последнее. Все эти факторы и условия, фиксируемые историей западной культуры, обнаруживают весьма любопытную ситуацию, в которой находится письменность как предполагаемый объект грамматологиического исследования в её отношении с самой идеей научности. Каждое из этих условий по-своему, но достаточно радикально, выводит письменность за пределы любого исследования, претендующего на научный статус. Особенно это касается пункта о предпосылочности письменности по отношению к самой истории как таковой, чем окончательно фиксируется невозможность какого бы то ни было исслелования письменности, претендующего на научность, даже в в контексте её исторического анализа.