Фауст же в конце своего пути формулирует «конечный вывод мудрости земной»: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой». Слова, произнесённые им в своё время, в сцене перевода Библии: «В начале было дело», – обретают социально-практический смысл: землю, отвоёванную у моря, Фауст мечтает предоставить «многим миллионам» людей, которые будут трудиться на ней. Абстрактный идеал деяния, выраженный в первой части трагедии, поиски путей индивидуального самосовершенствования сменяются новой программой: субъектом деяния провозглашаются «миллионы», которые, став «свободными и деятельными», в неустанной борьбе с грозными силами природы призваны создать «рай на земле». Трагедия, которая началась «Прологом на небесах», завершается эпилогом в небесных сферах. Исследователи замечают, что Гёте не избежал здесь некоторой барочно-романтической помпезности, чтобы выразить мысль о конечной победе Фауста над Мефистофелем. Так был завершён 60-летний труд, отразивший в себе всю сложную творческую эволюцию поэта. Жадно впитывая в себя идеи и настроения переломной эпохи, великий художник и мыслитель воплощал их в истории исканий Фауста, оставаясь при этом верным просветительскому гуманизму. И в жанровом отношении трагедия «Фауст» остаётся философской притчей в духе XVIII в., притчей о Человеке, наделённом пытливым и деятельным разумом. Умер Гёте 22 марта 1832 г. в Веймаре. Писатели «Молодой Германии», подходя к Гёте как к мыслителю и не находя у него (особенно в зрелом творчестве) либерально-демократических идей, сделали попытку развенчать его не только как писателя (Волфганг Менцель: «Гёте не гений, а лишь талант»; Лудольф Винбарг: «Язык Гёте – язык придворного»), но и как человека, объявив его «бесчувственным эгоистом, которого могут любить только бесчувственные эгоисты» (Карл Людвиг Бёрне). Карл Маркс (1818–1883 гг.), в противоположность Менцелю и Бёрне, сделал попытку объяснить мировоззрение зрелого Гёте: «Гёте не был в силах победить немецкое убожество, наоборот, оно победило его, и эта победа убожества над величайшим немцем есть лучшее доказательство того, что немецкое убожество не могло быть побеждено „изнутри“» (из статьи о книге Грюна «Гёте с человеческой точки зрения», 1846 г.). Глава литературного движения «Молодая Германия» Карл Гуцков (1811–1878 гг.) в памфлете «Гёте, Уланд и Прометей» восклицает, обращаясь к Гёте и Людвигу Уланду (1787–1862 гг.): «Что можете вы делать? Гулять при свете вечернего солнца. Где ваша борьба для водворения новых идей?» Генрих Гейне (1797–1856 гг.), исключительно высоко ценивший Гёте как писателя, сравнивая в «Романтической школе» его произведения с прекрасными статуями, заявляет: «В них можно влюбиться, но они бесплодны. Поэзия Гёте не порождает действия, как поэзия Шиллера. Действие есть дитя слова, а прекрасные слова Гёте бездетны». Характерно, что столетний юбилей Гёте в 1849 г. прошёл по сравнению с шиллеровским (1859 г.) весьма бледно. Интерес к Гёте возрождается лишь в конце XIX в. Неоромантики (Стефан Георге и др.) возобновляют культ, кладут основание новому изучению Гёте (Георг Зиммель, Конрад Бурдах, Фридрих Гундольф и др.), «открывают» позднего Гёте, которым почти не интересовались литературоведы истекшего столетия. Генрих Гейне писал: «Этот великан был министром в карликовом немецком государстве. Он никогда не мог двигаться свободно. О сидящем на троне Юпитере Фидия в Олимпии говорили, что если бы он когда-нибудь внезапно встал, он проломил бы головой крышу храма. Таким же точно было положение Гёте в Веймаре: если бы он когда-нибудь внезапно восстал из своего неподвижного покоя и выпрямился, то он пробил бы государственную крышу или, что ещё вероятнее, разбил бы себе об неё голову».