Если море гностических систем II в. грозило потопить христианство в процессе острого паганизирования («паганус» – «языческий»), то ведь, в сущности, на этот путь становилось и богословие апологетов. Поэтому к ним приложимо недоумение, какое гностицизм возбуждает у Тертуллиана: «Что общего между Афинами и Иерусалимом? между Академиею и Церковью? между еретиками и христианами?» Этим объясняется другое течение в богословии, особенно на Западе, представленное Иринеем и Тертуллианом – североафриканская школа, которая составляла резкую противоположность александрийской школе. Её самый характерный представитель, карфагенский пресвитер Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан (155/165 – 220/240 гг.), энергически, метко и резко отрицает и порицает всё то, что стараются утвердить и укрепить Климент и Ориген. Между ними и Тертуллианом существует и принципиальная разница: они – греки, он – римлянин; они созерцатели, он практик; они – философы по специальности, он – адвокат. Тертуллиан представляет собой характерное явление, составленное из противоречий: сам учёный и первый творец латинского богословия – и в то же время враг и порицатель науки. Он всю жизнь боролся с еретиками и ревностнее, чем кто-нибудь, ратовал за церковь, а между тем сам был вне церкви, считался «раскольником»; имел ум здравый и суровый, критиковал гностические фантазии, а между тем сам был не чужд монтанизма (см. Монтанизм). Приняв христианство уже в зрелом возрасте, он был ослеплён его светом и отдался ему со всей страстью и упорством своей горячей пунической натуры – до фанатизма. Тертуллиан круто повернул на новый путь и совершенно порвал с прошлым: всё, что напоминало ему о язычестве, было ночью, мраком и грехом. Он совершенно отрицал значение разума в раскрытии догматов веры, и вместе с тем и всякую связь Откровения с научным знанием, т.к., по его мнению, учение разума и науки в деле веры приводит к ересям, а ересь – дочь философии. Тертуллиан называет философов родоначальниками еретиков (patriarchae haereticorum). «Мы не нуждаемся, – говорил он, – ни в любознательности после Иисуса Христа, ни в изысканиях после Евангелия. Веруя им, мы не имеем надобности верить чему-либо иному, кроме этого». «Ищите пока не нашли, а когда нашли, должны верить; тогда вам не останется ничего более, как хранить то, чему поверили. Ибо когда ты совершенно поверишь этому, то не должен уже верить чему-либо иному и вследствие этого не должен искать чего-либо иного, когда уже нашёл, что искал и уверил в преподанное Тем, Кто не дозволяет тебе искать чего-либо иного, кроме того, чему научил Он сам». Он считал, что похоть любознательности относительно предметов веры (libido curiositatis fidei) нужно совершенно отвергнуть; страсть к знанию должна быть подавлена стремлением к спасению; ничего не знать противного вере значит знать всё (adversus regulum Fidei nihil scire omnia scire est). Порицая любознательность и поиск истины, он разумеет не попытки к её усвоению и утверждению, а недовольство принятым верой или его отрицание. Для Тертуллиана нет и не может быть никакого соотношения между верой и знанием. Противополагая эллинскому поиску мудрости новый принцип веры против требований философии и обычной рассудочной научной аргументации, он восклицает: «Credo quia absurdum est» («Верю потому, что нелепо»). Отрицая участие разума в делах веры, Тертуллиан, тем не менее, говорит, что разум есть дело Божие (res Dei est ratio), но только этот разум нужно искать не в Афинах, а в Иерусалиме. Сам же он прекрасно пользовался рассудочной аргументацией в своих сочинениях и частью с самой тонкой проницательностью рефлексии, а частью даже в истинно умозрительном смысле развил много глубочайших мыслей, которые содержат в себе христианскую философию, хотя он мало употреблял даже само это слово. Попытки понять Христа как стоический Логос отклонял ещё Ириней Лионский, потому что боялся этого дерзновения мысли: оно могло испепелить христианство. Он укротил логику авторитетом символа и предания, потому что для него главное было не в том, как думать, а в том, как жить и спастись: Ириней искал не удовлетворения для головы, а успокоения сердца. Поэтому его богословием управляют не философские мотивы, а чисто религиозные.