В частности, Ориген придерживался совершенно нехристианского взгляда на проблему конца света и доказывал, что в подлинном, абсолютном смысле конца света нет и не может быть, поскольку созданная Богом Вселенная вечна, меняется лишь сам Бог, переходя из одного состояния в другое. Центральная концепция христианства окончательно сформировалась только в V в., хотя была намечена и задана с самого начала. Специфика христианства, конечно, не в учении о сверхчеловеческом посреднике между земным и небесным планами бытия. Такой образ был известен в той или иной мере самым различным религиозно-мифологическим системам (например, «божественные» цезари в обиходе римской имперской государственности). Однако Христос – не промежуточное состояние полубожественности и получеловечности, но парадокс соединения обоих начал в их полном виде. Христианский Богочеловек разделяет не только общие условия человеческого существования, но и специально самые неблагоприятные социальные условия. В Своём качестве неправедно казнённого Христос сопоставим с Сократом (это сравнение приводят и некоторые раннехристианские авторы). Но если «красивая» смерть Сократа от чаши с ядом излучает иллюзию преодоления смерти силой мысли, то Христос умирает «рабской» смертью на кресте после бичевания, пощёчин и плевков. Более того, схождение Бога в мир людей заходит так далеко, что Он даже внутри собственной души в решающую минуту лишён защищающей стоической невозмутимости и предан жестокому «борению» со страхом смерти и тоской одиночества. Иисуса резко отличает от всех идеализированных мудрецов, мифологических героев и других типов сверхчеловека то, что Он не свободен от пытки страха; Ему приходится терзаться страхом до кровавого пота. Ужас Христа перед ожидавшей его участью вызывал особенно резкие отзывы языческих критиков христианства, правильно усмотревших в этой черте психологию социально отверженного, лишённого всех общественных гарантий человека. Более того, ужас Христа перед смертью был, с точки зрения римской психологии, проявлением безнравственности: римляне демонстрировали презрение к смерти ради торжества идей римской государственности. Но презрение к смерти всегда означает и презрение к жизни, презрение к тем или иным социальным ценностям; это наиболее полно сформулировано в философии киников. Страх смерти Бога означал утверждение абсолютной ценности человеческой жизни в противовес абсолютной ценности закона и порождённой им праведности. Получила в это время развитие и дидактическая литература, в которой особое место занимают послания. Стиль большинства из них характерен использованием греческой литературной техники, а также влиянием семитизмов Септуагинты, но основным всё же является литературный облик греко-римской диатрибы, которая как раз в это время играет роль универсального инструмента стоической проповеди. Так, в посланиях апостола Павла исследователи видят все важнейшие черты этой формы: раскованность и нервная живость интонаций, имитирование спора с воображаемым собеседником или с самим собой, свободный переход от одной темы к другой, непринуждённая разговорная лексика (эти черты приобретают особое значение в их соотнесённости со сложным идейным миром текстов посланий). В центре этого идейного мира стоит антиномия «закона» и «свободы». «Закон» – это, прежде всего, система иудейских заповедей, но постепенно ход мысли расширяет это понятие, и оказывается, что «закон» – это всякая этика, оформленная как система норм и запретов. В условиях острого социального кризиса сама оправданность таких норм стала проблемой. Некий Эпифан во II в. требует безудержной свободы для желаний человека, поскольку они суть «божеское установление». Менее радикальные моралисты могли избегать аморализма, но, безусловно, могли отрицать «закон» как абсолютное зло во имя какой-нибудь категории, более почётной, чем грубый произвол (например, во имя милосердия). Этот вариант избрал Маркион (первая половина II в.): согласно его учению, над злым богом Ветхого Завета, в своей злобе даровавшим людям закон и справедливость, стоит истинный, до последнего времени неведомый Бог милосердия. Христос был именно Его, а не ветхозаветного лжебога, и с тех пор как «благая весть» милосердия возвещена, демонический характер законнической морали стал очевидным. И Маркион, и Эпифан ссылались на послания апостола Павла, хотя он не сделал из своего учения столь разрушительных для этики выводов, хотя, казалось бы, вплотную к ним подходит – прямо произносится зажигательное слово: «Мне всё позволено» (I Кор. 10:23). Всякий раз, дойдя до грани нигилизма, мысль апостола Павла делает резкий поворот, словесно фиксируемый характерным для посланий восклицанием: «Отнюдь!» (букв. «Да не будет»). Выход из тупика апостол Павел ищет в мистической диалектике свободы, которая должна быть осмыслена не как свобода произвола, а как свобода от произвола, как самоотречение и в этом смысле как «смерть»: человек свободен от «закона» лишь в той мере, в которой он «умер» для произвола (Римл. 6).