Вполне понятно, что переход на другой язык породил другую образную систему. Именно в процессе «перевода» христианских представлений с одного языка на другой и возникают предпосылки представлений о сущности и природе Христа (например, на иудейской почве не могли возникнуть представления о непорочном зачатии Иисуса Девой Марией от Духа Святого, поскольку по-древнееврейски слово «дух» («руах») – женского рода). Иудейская традиция не могла признать Иисуса сыном Бога (в смысле подлинного сыновства), применяя этот термин к человеку, который добродетельной жизнью удостоен был называться Сыном Бога. В эллинизированной же среде, привыкшей к культу героев, это употребление было воспринято буквально. Поскольку этот оборот употребляется уже в бесспорно принадлежащих апостолу Павлу посланиях, исследователи предполагают, что трансформация этого представления произошла довольно рано. Отсюда берёт своё начало учение, согласно которому Иисус Христос «единосущен Отцу», закреплённое в решениях Первого Вселенского (Никейского) собора (325 г. н.э.). Показательно, что проповедь о Христе среди людей, чуждых идее единобожия, сопровождалась не только насмешками по поводу грядущего воскресения мёртвых и поклонения распятому Христу, но и пользовалась очевидным успехом. Так, жители города Листры, присутствовавшие на проповеди Павла и его спутника Варнавы, увидели, как он исцелил хромого, и решили, что боги в человеческом образе сошли на них, назвали Варнаву Зевсом, а Павла – Ермием. Жрец Зевса привёл к воротам быков, принёс венки и хотел вместе с народом совершить жертвоприношение. Услышав об этом, апостолы разодрали на себе одежды и с криком «Зачем вы это делаете?» бросились в толпу. «Мы такие же люди, говорили они, как и вы, и пришли к вам с Благой вестью, чтобы обратились вы от никчемных идолов к Богу Живому» (этими речами они едва смогли удержать народ от жертвоприношения в их честь). Иначе говоря, идейный, идеологический, религиозно-философский климат в Римской империи на рубеже эпох представлял собой очень пёстрое сочетание самых различных верований и культов, как явных, так и тайных. Христианское учение выкристаллизовывалось в этом своеобразном «коктейле», и уже во II в. на смену разнообразным общинам приходит строгая церковная организация. Римские власти в это время пока не мешали распространению христианства, и лишь народные погромы приносили небольшое количество жертв. Энтузиазм держал все формы религиозной жизни христиан как бы в расплавленном состоянии, давая место свободе, граничащей с анархией, что делало особенно опасным для церкви напор гностического индивидуализма. В круговорот синкретизма новую религию втягивали ничем не ограниченное воображение и мифологическое мышление. Однако люди вскоре перестали гореть трепетом ожидания скорого пришествия Христа и начали устраиваться в этом мире надолго. В церковь начинают приходить в большом количестве люди будничного настроения, не лишённые меркантильных соображений. Поэтому церковь начинает приводить в порядок свои учредительные хартии, создаёт канон («правило веры»), символ, краткий перечень основных начал религии. Всё это требует установления сильной власти, заводится монархический епископат, образуется род духовной диктатуры, которая призвана была вывести из тупика доктринальной гностической анархии. Свободные служения апостолов, пророков и дидаскалов (учителей) вытесняются должностными людьми. Это изменение способствовало введению порядка и успокоению, но наступившее успокоение имело и обратную сторону: погашая энтузиазм, оно ослабляло энергию наступления, не свойственную инертной, безличной массе христиан, и само спокойствие не было благоприятным для религии, которая шла на завоевание мира и для которой наступательная тактика диктовалась всеми условиями её существования. Энтузиазм наиболее последовательных христиан звал на борьбу – отсюда реакция в его пользу. Этой реакцией был монтанизм, который иногда называют «фригийской ересью». Сами монтанисты называли своё движение «новым пророчеством», имели множество книг и утверждали, что из них можно научиться большему, чем из закона, пророков и Евангелий, считая, что с появлением Монтана из Фригии (основателя учения) исполнилось обещание Христа. Пророческие выступления монтанистов не представляли собой новшества: они всецело входили в рамки воззрений и привычек той эпохи, чему исследователи находят подтверждение у апостола Павла, а также в книгах «Учение двенадцати апостолов», «Пастырь» Ерма и др. Латиноязычный писатель-апологет Тертуллиан (около 155 – около 220 гг.) сообщает, что римский епископ сначала признавал пророчества Монтана и только потом переменил взгляд. О Монтане же сообщается, что тот приводил себя в экстатическое состояние, а его последователи видели в этом отступлении рационального сознания наступление сознания высшего; в сущности это не оспаривала и христианская церковь.