Ничем не ограниченное воображение и мифологическое мышление втягивали новую религию в круговорот синкретизма. Люди перестали гореть трепетом ожидания скорого пришествия Христа и начали устраиваться в этом мире надолго. В церковь начали приходить в большом количестве люди будничного настроения, не лишённые меркантильных соображений. Поэтому церковь начинает приводить в порядок свои учредительные хартии, создаёт канон («правило веры», символ), краткий перечень основных начал религии. Всё это требует установления сильной власти, поэтому заводится монархический епископат, образуется род духовной диктатуры, которая призвана была вывести из тупика доктринальной гностической анархии. Свободные служения апостолов, пророков и дидаскалов (учителей) вытесняются должностными людьми. Это изменение способствовало введению порядка и успокоению, но наступившее успокоение имело и обратную сторону: погашая энтузиазм, оно ослабляло энергию наступления, не свойственную инертной, безличной массе христиан, и само спокойствие не было благоприятным для религии, которая шла на завоевание мира и для которой наступательная тактика диктовалась всеми условиями ее существования. В период борьбы христианства с гностическими ересями в нём самом произошёл раскол: одни страстно боролись с вторжением языческих элементов, другие старались их приобщить к нему, выставляя на вид, что христианство – самое древнее учение в мире, и что из него проистекли как еврейский закон, так и греческая философия, которая поэтому может и должна быть введена обратно в христианское учение. Это течение одержало верх, и результатом был тот компромисс, благодаря которому христианство стало носителем античной образованности среди народов Европы. И хотя в гностицизме миф приобретает новый стиль, соответствующий духовному уровню городских центров Римской империи (а гностики даже смелее вводят в миф философское содержание, чем христиане), и хотя ряд гностических понятий и ходов мысли навсегда остались в христианстве, личностный характер новозаветной мифологии в основе своей оказался чужд гностицизму. Специфика содержания Нового Завета лежит именно здесь. В силу этой специфики новозаветное видение мира с наибольшей полнотой раскрывается не в тех текстах, которые излагают ход мирового процесса (как, например, «Апокалипсис») или христианское учение само по себе (как Послания), но в Евангелиях, рисующих личный образ Христа. Это и понятно: мораль Нового Завета постоянно апеллирует не к отвлечённым истинам-формулам (как популярный в это эпоху стоицизм), а к авторитетному образу, к которому необходимо иметь чисто личное отношение преданности («Кто любит Меня, слово Мне сохранит» – Ин. 14:23–24). Эстетический мир раннего христианства также организован вокруг фигуры Христа с её человеческими чертами. Исследователи отмечают, что для литературной формы Евангелий характерен сильный семитический колорит. По-видимому, это было жанровой традицией: постоянно встречаются обороты, обычные в рамках арамейского или сирийского языков, которые на греческом языке выглядят экзотически (например, витиеватость выражения «сыны чертога брачного», что означает «справляющие свадьбу» и т.д.). Эта литературная форма возникает в ту эпоху, когда в еврейской словесности происходит расцвет фольклорно-литературных жанров; некоторые образы перекликаются с образностью Талмуда. Так, например, отмечается, что предметная обстановка в них сведена к нулю, действие происходит как бы без декораций, а действующие в этой обстановке люди, как правило, не имеют не только внешних черт, но и «характера» в античном смысле слова. В центре стоит проблема человеческого поведения, которую необходимо решить. Эта установка на подыскание ответа к заданной задаче приводит к тому, что притчи часто перебиваются обращёнными к слушателю вопросами: «Как же, по-твоему, поступит (или должен поступить) такой-то?» Притча была важнейшим жанром назидательной иудейской литературы (машал) – образная иллюстрация морального положения обычно с иносказанием, хотя и не всегда. Таковы и евангельские притчи: если притча о сеятеле или блудном сыне аллегорична, то притча о фарисее и мытаре лишена всякой аллегории (таковы и машалы из Талмуда). Чисто семитической формой назидания являются знаменитые евангельские макаризмы (так называемые «заповеди блаженства»): «Блаженны нищие духом, ибо им принадлежит царство небесное» (Мф., 5:3–7). Им противостоят угрозы по формуле «горе вам!»; например: «Горе вам, богатые, ибо не будет вам утешения!» (Лк., 7:24). Особое значение для возникновения жанра Евангелий имеет третья форма иудейской учительской литературы – рассказ о деяниях почитаемого праведника (этот жанр представляет аналогию греко-римским анекдотам про философов). Однако между евангельским повествованием и еврейской дидактикой есть и существенная разница. Во-первых, это разница настроения, общего тона. В Евангелиях есть вдохновение верой в немедленное обновление мира, гораздо больше праздничности, восторга, так что рядом с ними талмудические рассказы кажутся будничными и прозаичными. Во-вторых, это разница в композиции: в иудейской литературе того времени не было связного повествования о жизни праведника, по-видимому, и предание о жизни Иисуса Христа прошло через эту стадию.