Иерархия притязала на слепое почитание своих решений и не могла действовать иначе, желая сохранить за собой «монополию разумения»; паства должна была «слушать, не понимая, и слушаться, не рассуждая». «Разумное самосознание» христиан в атмосфере господствующего латинства становилось смертельной угрозой для единства церкви и народа: всякое самобытное мышление о вере обращалось здесь в противоцерковное мышление. Предоставив разуму иерархии право верховного суда в вопросах веры, оторвав его от внутреннего авторитета Предания, латинство нарушило границы между разумом и Откровением, и полномочия иерархии не могли остановиться здесь на границах богословия: цензуре иерархии подвергался «весь объём человеческого мышления, всё развитие ума в науках и жизни общественной». Этот переход всякого мышления в ведение духовенства, совершившийся в схоластической философии, окончательно закрепил воздействие рационализма на западный мир. Задачей схоластической мысли была выработка верующего самосознания духовной элиты Запада, создание связной разумной системы богословия на рассудочно-метафизическом основании и соглашение «требований разума с утверждениями иерархии». В силу этого «вся совокупность веры опиралась на силлогистическую схоластику», логически доказывавшую бытие Божие, но логически доказанная вера в догмат была в итоге лишь «логическим отрицанием разума», не живой опытной верой, но отвлечённым началом; логические выводы из сверхлогического догмата увлекали «в бесчисленное множество еретических систем и толкований», и эта характерная латинская форма христианской философии раскалывалась разномыслием, примирить которое могло лишь постановление иерархии. Культура отвлечённого рассудка воспитывала в мыслителях Средневековья при всей тонкости логической способности «общую слепоту… к живым убеждениям». Утрата духовного измерения мысли принуждала богословов осуждать даже святоотеческие идеи, цельные опыты христианской мысли, не согласные с «системами» «официального мышления Рима». Так, стремление Фенелона и Блеза Паскаля к «развитию внутренней жизни», поиск «живой связи между верою и разумом, выше сферы наружного сцепления понятий», почерпнутые ими из знакомства с трудами св. отцов, мысли Б. Паскаля о соотношении провидения и человеческой свободы, о моральном миропорядке могли бы, по И.В. Киреевскому, служить защитой латинской образованности «от неверия и его последствий»: из них могла бы родиться новая христианская (хотя и нецерковная) философия, более близкая к истине христианства, «чем все рациональные умозрения». Но происки иезуитов и нетерпимость иерархии положили конец этим умственным движениям, и «самобытная философия Франции замерла в самом зародыше». Самобытное философствование в культуре господствующего латинства, согласно И.В. Киреевскому, вообще невозможно, хотя в этой культуре неизбежно складывается монопольное положение одной официально признанной системы «ортодоксальной» христианской философии и вообще науки: «...Схоластика сковала свою веру со своим тесным разумением науки в одну неразрывную судьбу».