Здесь обычаи жизни направляют человека «к внутренней цельности самосознания» и сами, в свою очередь, исправляются действием христианского просвещения; поэтому и семейная нравственность в христианском обществе направляется законом самоотвержения ради цельности семьи, жизнь семейного союза совершается в постоянном преодолении себялюбивых и корыстных побуждений каждым из членов семьи; семейная жизнь в христианском обществе – постоянная и деятельная аскеза воли и сердца ради цельности общей жизни, проявляющаяся во взаимных жертвах. В рационально-атомистическом обществе Запада семейная связь, семья как цельная личность, всё определённее становилась «делом почти посторонним», сведясь к формальным взаимным обязанностям и подобающему светски-общественному представительству. Для И.В. Киреевского важно также характерное для христианского общества отношение к внешней потребности, определяющее хозяйственный этос этого общества: потребности человека понимаются здесь как бремя, избегнуть которого христианин стремится «внутренним возвышением над внешними потребностями». Западный человек облегчает себе тяжесть нравственных недостатков «развитием внешних средств» удовлетворения потребностей. Потребности и их удовлетворение действительны и неизбежны, но они не действительные блага; их преодоление есть путь вверх, «возвышение», а не вниз, в многообразие средств удовлетворения; развитие этих средств, развитие общественного богатства и производства «есть одно из второстепенных условий жизни общественной», а не ключевое её содержание, как в рационально-атомистическом обществе католического Запада. Естественным следствием будет «простота жизни и простота нужд» во всём обществе в противоположность роскоши, которая в Западной Европе ещё со Средневековья почти соединялась с представлением о достоинстве лица. Развитие хозяйства, будучи необходимо как одно из второстепенных условий общественной жизни, находится в христианском мире в тесной связи «с другими высшими условиями» и в зависимости от них. Неограниченное развитие «вещественной производительности» не составляет самоцели в общественной жизни; поэтому для христианина непонятно, как можно во имя этой производительности усиливать «чувствительность… к внешним потребностям» ради одного лишь производства вещей. Наука политической экономии в натуралистическом сужении её у Адама Смита и его школы «не была бы понятна русскому». И.В. Киреевский не отрицает ценности экономической науки, но указывает, что цельность «воззрения на жизнь» в православном обществе требует иной, особой науки о хозяйстве. Подобно тому как залогом общественного и нравственного здоровья христианского общества служит, по И.В. Киреевскому, всесословное единомыслие в нравственно существенном, воспитываемое образовательным влиянием церкви, так в особенностях этого же влияния заключается и опасность для общественной истории. Мирская связь крепка в общине настолько, насколько она сознает себя внутренне духовно единой. Дух христианской цельности и культурные формы его выражения могли сблизиться в сознании до неразличенности, так что человек, забывая иерархию ценностей, начинал «наружную форму уважать наравне с её внутренним смыслом». Православное учение веры лишь отчасти могло оградить личность от духовного уклонения, вследствие которого форма, правило и обряд становились важнее внутреннего нравственно-духовного смысла, «уважения духа». Буквализм богослужебной практики, византизм правового и государственного сознания (желание применять в России византийские каноны как общеобязательные), ослабление строгости аскетической жизни в монастырях, перерождение отношений внутри дворянского сословия в «уродливую формальность запутанного местничества», а также поддерживаемое столкновением с униатами «стремление к боязливому сохранению всей, даже наружной и буквальной, целости в коренной русской православной образованности»