Он до конца остался верен себе, забывая себя для других. Он знал, что скоро умрёт, и был невозмутимо спокоен; ни одна жалоба, ни одно стенание не вырвались из его груди; только раз он сказал своему другу, доктору Полю: “Я не думал, чтобы человек мог вынести столько страданий”. Но эти страдания были непродолжительны – и конец был тих...» Когда Фёдор Петрович почувствовал приближение смерти, он велел перенести себя в большую комнату своей скромной квартиры, открыть входные двери и допускать к себе всех, знакомых и незнакомых, кто желал его видеть, проститься с ним и от него услышать слово утешения...» Весть о безнадёжном состоянии Фёдора Петровича подействовала удручающим образом на служащих при пересыльной тюрьме. Они обратились к своему священнику, о. Орлову, с просьбой отслужить в их присутствии обедню о выздоровлении больного. Не решаясь это исполнить из-за того, что Гааз не был православным, о. Орлов отправился заявить о своём затруднении митрополиту Филарету, и вспоминал, что Филарет молчал с минуту, потом поднял руку для благословения и восторженно сказал: «Бог благословил молиться обо всех живых – и я тебя благословляю! Когда надеешься ты быть у Фёдора Петровича с просфорой? – и получив ответ, что в два часа, прибавил, – отправляйтесь с Богом, – мы с тобой увидимся у Фёдора Петровича»... И когда о. Орлов, отслужив обедню и помолясь о Гаазе, «о котором не может вспоминать без благодарных слёз», подъезжал к его квартире, карета московского владыки стояла уже у крыльца его старого сотрудника и горячего с ним спорщика. 16 августа Гааза не стало. Его не тотчас вынесли в католическую церковь, а оставили в квартире, чтобы дать массе желающих возможность поклониться его праху в той обстановке, в которой большинство приходивших получало его советы. Тление пощадило его до самых похорон, привычная добрая улыбка застыла на губах. На похороны стеклось до двадцати тысяч человек, и гроб несли на руках до кладбища на Введенских горах. Рассказывают, что почему-то опасаясь «беспорядков», Закревский прислал специально на похороны полицеймейстера Цинского с казаками, но когда Цинский увидел искренние и горячие слёзы собравшегося народа, то он понял, что трогательная простота этой церемонии и возвышающее душу горе толпы служат лучшей гарантией спокойствия. Он отпустил казаков и, вмешавшись в толпу, пошёл пешком на Введенские горы, где в пятом разделе католического кладбища, было предано земле тело Фёдора Петровича. На могиле его оставшийся неизвестным друг поставил памятник в виде гранитной глыбы с отшлифованным гранитным же крестом, с надписью на ней: FREDERICUS JOSEPHUS HAAS, natus Augusti MDCCL XXX, denatus XVI Aug. MDCCCLIII, и с написанным по латыни 37-м стихом XII главы от Луки «Блаженни раби тии их же пришед господь обрящет бдящих: аминь глаголю вам, яко препояшется и посадит их и приступив послужит им». Этот памятник был в конце 1880 гг. очень запущен, но позже возобновлён по распоряжению московского тюремного комитета. Скромная квартира Гааза опустела. Всё оставшееся после него имущество оказалось состоящим из нескольких рублей и мелких медных денег, из плохой мебели, поношенной одежды, книг и астрономических инструментов. Отказывая себе во всём, старик имел одну слабость: он покупал, по случаю, телескопы и разные к ним приборы и, усталый от дневных забот, любил по ночам смотреть на небо, столь близкое, столь понятное его младенчески чистой душе. Трогательного человеколюбца пришлось хоронить на счёт казны, мерами полиции. И тем не менее, он оставил обширное духовное завещание! Его непоколебимая вера в людей и в их лучшие свойства не иссякла в нём до конца. Он был уверен, что те, кто из уважения к нему и из неудобства отказывать его скромным, но неотступным просьбам, помогали его бедным, и после его смерти будут продолжать «торопиться делать добро».