Одевался он чисто, но бедно; фрак был истёртый, с неизбежным Владимиром в петлице; старые чёрные чулки, много раз заштопанные, пестрели дырочками. Гаазу было тягостно всякое внимание лично к нему. Поэтому он, несмотря на настойчивые просьбы друзей и знакомых, несмотря на письменную просьбу лондонского библейского общества, ни за что не дозволял снять с себя портрета. Сохранившийся чрезвычайно редкий его портрет в профиль нарисован тайно от него художником, которого спрятал за ширму князь Щербатов, усадивший пред собой на долгую беседу ничего не подозревавшего Фёдора Петровича. Одинокий, весь погружённый в мысли о других, он лично, по выражению поэта, «не был любящей рукой ни охранён, ни обеспечен». Однажды, придя к Н.М. Еропкиной, приняв в кресле свою любимую позу и начав говорить о виденном им при отправлении последней этапной партии, он вынул из кармана какую-то ветхую тряпицу, служившую ему платком. Увидев это, слушательница, обойдя за спиной повествовавшего старика, достала из комода хороший батистовый платок и, молча взяв из руки Гааза тряпицу, вложила взамен её этот платок. Фёдор Петрович улыбнулся, ласково взглянул на неё и стал продолжать свой рассказ. «Однако одного платка ему мало, он его потеряет, забудет...», – подумала Еропкина и, достав из комода ещё одиннадцать платков, тихонько положила их в карман свесившейся с кресла фалды его фрака. Но Фёдор Петрович почувствовал это, обернулся, достал все платки – и вдруг глаза его наполнились слезами, он схватил Еропкину за руки и голосом, которого она не могла позабыть, сказал: «Oh! mersi, mersi! Ils sont si malheureux!». Он не мог допустить, чтобы это могла быть забота о нём, а не о них, ради которых так светло и чисто догорала его жизнь! Он очень любил детей. И дети ему платили тем же, шли к нему с доверием, лезли на него, ласкали его и теребили. Между ними завязывались разговоры, прерываемые шутками старика и звонким детским смехом. Он сажал их на колени, смотрел в их чистые, правдивые глаза и часто, с умилённым выражением лица, возлагал им на голову руки, как бы благословляя их. По словам супруги Льва Николаевича, графини Софьи Андреевны Толстой, он любил проделывать с детьми шутливое перечисление «необходимых добродетелей». Взяв маленькую детскую ручонку, растопырив её пальчики, он вместе с ребенком, загибая большой палец, говорил: «благочестие», загибая указательный – «благонравие», «вежливость» и т.д., пока не доходил до мизинца. «Не лгать! – восклицал он многозначительно: «Не лгать, не лгать, не лгать!» – повторял он, потрясая за мизинец руку смеющегося дитяти. Строгий блюститель нравов в себе и в других, Гааз не всегда действовал одними советами, назиданиями и убеждениями. В некоторых случаях он пробовал оказывать своеобразное «противление злу» активными – и даже разрушительными действиями. Знавшим его ближе москвичам было известно, что он очень любил хорошие картины и умел их ценить. Когда в доме одного богатого купца он восхитился прекрасной копией с мадонны Ван-Дейка, то выразил желание, чтобы она была помещена в католической церкви в Москве. Картина была препровождена на другой день к нему, но с условием, чтобы до его смерти она у него и оставалась. Единственное украшение бедной обители Гааза, после его кончины она была передана в церковь, как того всегда желал её временный обладатель. У него же хранилось подаренное кем-то художественно исполненное изображение «Снятие со креста», тиснённое на коже. Им благословил он, умирая, ординатора «Газовской больницы» Собакинского, который впоследствии пожертвовал этот образ в церковь подмосковного села Куркина.