Этим полным, гармоническим согласием слова и дела (причём слово пришло после дела и лишь завершило его), этим сочетанием, столь редким в действительности, так ярко характеризуется Гааз! Он умер с твёрдой верой «в мир иной и в жизнь другую» и мог, с полным правом, повторить слова Руссо: «Пусть прозвучит труба последнего суда, я предстану с этой книгой перед верховного судию и скажу: вот что я делал, что я думал и чем был!» Кончина Фёдора Петровича и его внушительные похороны произвели большое впечатление в Москве. Явились тёплые некрологи, больше, впрочем, богатые фразами, чем фактами; было собрано чрезвычайное заседание тюремного комитета, в котором вице-президент, гражданский губернатор Капнист, произнёс речь по поводу постигшей комитет утраты. Между прочим, он сказал: «Убеждения и усилия Фёдора Петровича доходили часто до фанатизма, если так можно назвать его благородные увлечения; но это был фанатизм добра, фанатизм сострадания к страждущим, фанатизм благотворения – этого благородного чувства, облагораживающего природу человека»... Между сослуживцами Гааза была открыта подписка на образование капитала для выдачи в день кончины Фёдора Петровича процентов с него бедным семействам арестантов; было решено для этой цели отчислить из сумм комитета 1000 рублей. Это решение было утверждено президентом попечительного общества, графом Орловым, изъявившим комитету свою благодарность за чувства, выраженные им о христианской деятельности покойного Гааза. В «Москвитянине» 1853 г. было напечатано стихотворение С.П. Шевырёва «На могилу Ф.П. Гааза», помеченное 19 августа. «В темнице был – и посетили Слова любви, слова Христа От лет невинных нам вложили Души наставники в уста. Блажен, кто, твёрдый, снёс в могилу Святого разума их силу, И, сердце тёплое своё Открыв Спасителя ученью, Всё – состраданьем к преступленью Наполнил жизни бытиё!» Однако вскоре за этим подъёмом чувства наступило обычное у нас равнодушие и забвение, и память «фанатика добра» стала блекнуть и исчезать. Никто своевременно не собрал любящей рукой живых о нём воспоминаний, и объём их стал с каждым годом, с каждой смертью людей, знавших его, суживаться. Не нашлось никого, кто бы тотчас, под не ещё остывшим впечатлением, с умилением перед личностью «утрированного филантропа», набросал дрожащей от душевного порыва рукой его «житие». Знавшие его замкнулись в область личных воспоминаний и не почувствовали потребности поведать не знавшим о том, что такое был Гааз. Только Евгения Тур, чрез девять лет после его смерти, в нескольких прочувствованных словах помянула «Божия человека, который ждёт своего биографа», да по прошествии ещё шести лет П.С. Лебедев, в довольно большом очерке, обрисовал главные черты тюремно-благотворительной деятельности Фёдора Петровича. Но и эти напоминания прошли, по-видимому, бесследно, ибо до последнего времени в нашем обществе имя Гааза звучало как нечто совершенно незнакомое, чуждое и не вызывающее никаких представлений. Даже среди образованных людей, соприкасающихся с тюремным и судебным делом, даже среди врачей, которым следовало бы с чувством справедливой гордости помнить о главном враче московских тюрем, имя его вызывало недоумевающий вопрос: «Гааз? Кто такой Гааз? Что такое Гааз?» Впрочем, таково свойство нашего образованного общества, нашей так называемой «интеллигенции». Мы мало умеем поддерживать сочувствием и уважением тех немногих, действительно замечательных деятелей, на которых так скупа наша судьба. Мы смотрим обычно на их усилия, труд и самоотвержение с безучастным и ленивым любопытством, «со зловещим тактом (как выразился Некрасов) сторожа их неудачу». Но когда такой человек внезапно сойдёт со сцены, в нас вдруг пробуждается чувствительность, очнувшаяся память ясно рисует и пользу, принесённую усопшим, и его душевную красоту, – мы плачем поспешными, хотя и запоздалыми слезами, в бесплодном усердии несём ненужные венки. Каждое наше слово проникнуто чувством нравственной осиротелости. Однако всё это скоро, очень скоро проходит. Наша скорбь менее долговечна, чем башмаки матери Гамлета. На смену ей являются равнодушие и потом забвение. Чрез год- другой горячо оплаканный деятель забыт, забыт совершенно и прочно, и лишь в немногие молчаливые сердца память о нём, «как нищий в дверь – стучится боязливо». Затем и обладатели этих сердец уходят, и имя, которое должно бы служить ободряющим и поучительным примером для каждого нового поколения, уже произносится с вопросительным недоумением: «Как? Кто это такой?» У нас нет вчерашнего дня. Оттого и наш завтрашний день всегда так туманен и тускл. Поэтому и смерть выдающегося общественного и государственного деятеля напоминает у нас падение человека в море. Шум, пена, высокие брызги воды, широкие, волнующиеся круги... а затем всё сомкнулось, слилось в одну бесформенную, одноцветную, серую массу, под которой всё скрыто, всё забыто...