То, наконец, в просьбе Гааза в 1840 г. о разрешении оставить в пересыльной тюрьме крестьянина Лазарева, ссылаемого помещиком в Сибирь, несмотря на 63-летний возраст (что было дозволено законом и сенатским разъяснением лишь до 1827 г.), и о начале переписки о незаконности такой ссылки, комитет постановляет отказать, ибо Лазарев сам может подать об этом просьбу после прихода в Тобольск. Такие отказы раздражают старика. Своеобразным красноречием звучат вызываемые ими записки его и заявления. По поводу Лазарева он объясняет, что «будет изыскивать способ сам довести о сём несчастном до сведения высочайшей власти». Видя холодное отношение комитета к нескольким просьбам его за арестантов, он восклицает в 1838 г.: «Если мы и впредь будем так действовать, то должны ожидать, что нам будут сказаны слова Евангелия взывавшим к Спасителю: “Не во имя ли Твоё мы проповедовали?” и коим было изречено: “Поистине не знаю вас! Отъидите от меня вси, творящие неправду!”» Чувствуя себя в канцелярских путах подьяческих соображений комитета часто разбитым, но никогда не признавая себя побеждённым, домогаясь своего для других, он пробовал призывать своих коллег к совести и тревожить их чиновнический квиетизм иронией своих почтительно-официальных донесений. Так, например, в 1838 г., по поводу необходимости сосредоточить освидетельствование больных, пересылаемых через Москву, в одних руках и тем прекратить разногласия между врачами, всегда разрешаемые местным тюремным начальством согласно с мнением, неблагоприятным арестантам, Гааз со злой и тонкой иронией, показывающей, до чего возмущалось его доброе сердце, писал в комитет: «Как я, кажется, должен заключить из выражений некоторых членов комитета, которых благоволением я имею счастье пользоваться, комитет имеет обо мне мнение, что будто бы я, как то говорят, слишком готов покровительствовать людям, каких уже карает справедливый закон и которые казались бы более недостойными того внимания, которое обыкновенно и вообще оказывается ко всем членам общества людей. Но да будет мне позволено признаться пред почтеннейшим комитетом, что я почёл бы себя лицом вредным общественному порядку, если б я позволил себе, занимаясь публичной должностью, последовать иным каким-либо побуждениям, кроме законных, и что я считаю вовсе не сообразной с рассудком саму мысль желать чего-либо другого, кроме правосудия здесь, в наиблагонамереннейшем и отеческом правлении и при начальниках, кои, по своему великодушию, везде встречают случаи, где только можно изобрести что-либо для благосостояния человечества, которое, по их правилам, есть однозначащая вещь с благосостоянием самого государства и имеет истинным, единственным основанием искреннее уважение к закону». В 1832 г. он пишет: «Говорят, что арестанты уже в течение долгого времени следуют описываемому непорядку и, так сказать, к оному приучены. Но сие напоминает мне анекдот об английской кухарке, которая содрала кожу с живого угря. Один вошедший в то время в кухню сказал: “Как, сударыня, вы без сожаления это делаете?” – “Ничего, сударь, – отвечала кухарка, – они к этому привыкли!” – на место того, чтобы сказать: “Я к этому привыкла!”» «Не скрою пред комитетом, – говорит он, представляя свои оправдания по поводу арки в северном коридоре, – величайшего отвращения, какое имею я, входя в столь подробное изъяснение по обстоятельству столь ничтожному», и по поводу постоянных неудовольствий и нареканий комитета напоминает, что Тацит, говоря о Тите-Агриколе, сказал: “В натуре человека ненавидеть того, кому однажды нанесено оскорбление”. Говоря о раздаче книг Священного Писания пересыльным, он ядовито замечает: «Встреча Священного Писания в тюрьме ссыльных могла бы соделаться опасною для членов комитета тем осуждением, которое сие святая книга произносит на слабое усердие, которое комитет оказывает в попечении о благосостоянии ссыльных».