В очень интересной французской рукописи 1840 гг., написанной проживавшим в Москве иностранцем и хранившейся у доктора Поля, друга Ф.П. Гааза, есть характеристика как последнего, так и двоякого отношения к нему московского населения. Автор рукописи пишет: «Доктор Гааз – один из людей, чьи внешность и одеяние вызывают мысль о чём-то смешном, или же, наоборот, особо почтенном, чьё поведение и разговор до такой степени идут вразрез с взглядами нашего времени, что невольно заставляют подозревать в нём или безумие, или же апостольское призвание, одним словом, по мнению одних, это – помешанный, по мнению других – Божий человек». Описывая его вступление в комитет, автор говорит: «С этого времени жизнь Гааза расширилась и раздвоилась: врач сделался духовным пастырем, пользующимся своими правами на врачевание тела, чтобы исследовать душевные раны и пытаться их залечивать. С того дня, как он появился среди осуждённых, отдавшись всецело облегчению их страданий и оживлению, путём всевозможных благодеяний и бесед, исполненных сострадания, участия и утешения, бодрости и веры в их душе, редкий умер в его больницах не примирённый с Богом, и многие, будучи злодеями при вступлении в стены пересыльной тюрьмы, покидали их для пути в Сибирь, став лишь только несчастными». Показав некоторые черты из деятельности Фёдора Петровича относительно ссыльных, наблюдательный иностранец продолжает: «Здесь многие думают, что вся его филантропия служит гораздо более признаком его умственного расстройства, чем признаком прекрасного устройства его сердца; что вся заслуга этого юродивого (espece de maniaque), постоянно надуваемого всякого рода негодяями, лишь в инстинктивной доброте; что в основе его сострадания к несчастным, быть может, лежит тщеславие, что весь его оригинальный чёрный костюм квакера, его чулки и башмаки с пряжками, его парик и широкополая шляпа предназначены для произведения особого впечатления и что, таким образом, это если не ловкий лицемер, то, во всяком случае, человек тронутый (timbre)». «Вот до какой степени тот, на чьём лбу не напечатлён эгоизм, кажется загадочным, причём лучший способ для разгадки его личности состоит в её оклеветании!» – восклицает автор, переходя к изображению обычных поездок Фёдора Петровича в пересыльную тюрьму в пролётке, наполненной съестными припасами, и повествуя о том, как однажды, заехав в трактир у заставы, хозяин которого всегда снабжал его хлебом для «несчастных», Гааз рассказал пившим чай купцам о судьбе бедной девушки, которая венчалась в этот день с осуждённым и шла за ним на каторгу, и так их растрогал, что они набрали в его шляпу двести рублей «для молодых». Так действовал до конца своей многотрудной жизни Фёдор Петрович Гааз. Одинокий и в общественной, и в личной жизни, забывавший всё больше и больше о себе, с чистой совестью взиравший на приближающуюся смерть, он тем более отдавался своему призванию, чем меньше оставалось ему жить. Но жилось ему нелегко. Лично видевшая его старая москвичка графиня Сальяс (Евгения Тур) пишет о нём: «Борьба, кажется, приходилась ему не по силам; посреди возмущающих душу злоупотреблений всякого рода, посреди равнодушия общества и враждебных расположений, в борьбе с неправдой и ложью, силы его истощались. Что он должен был вынести, что испытать, пережить, перестрадать!» У него была (и осталась такой до конца) «наивная и страстная душа». Немногие друзья и многочисленные, по необходимости, знакомые часто видели его грустным, особенно когда он говорил о тех, кому так горячо умел сострадать, или гневным, когда он добивался осуществления своих прав на любовь к людям. Но никто не видел его скучающим или предающимся унынию и тоске.