Сознание необходимости и нравственной обязанности того, что он постоянно делал, и непоколебимая вера в духовную сторону человеческой природы, в связи с чистотой собственных помыслов и побуждений, спасали его от отравы уныния и от отвращения к самому себе, столь часто скрытого на дне тоски. Бестрепетно и безоглядно добиваясь всего, что только было возможно при существующих условиях, и очень часто разменивая свои общие усилия на случаи помощи в отдельных, по-видимому, ничем между собой не связанных, случаях, он, быть может, сам того не сознавая, систематически и упорно, собственным примером служил будущему, в котором задачу тюремного дела как одного из видов наказания должно будет свести к возможно большей общественной самозащите при возможно меньшем причинении бесплодного личного страдания. И в этом его заслуга – и уже в одном этом его право на благодарное воспоминание потомства. Его чистая, одинокая и целомудренная жизнь, постоянная, подвижническая деятельность, большая умеренность в пище и питье долго сохраняли ему цветущее здоровье. Несмотря на седьмой десяток, он оставался бодрым и выносливым, и хотя совсем не заботился о здоровье, никогда не бывал серьёзно болен. Разнообразные личные воспоминания о нём дают возможность представить себе его день и составить более или менее полную картину его привычек, обычаев и образа жизни в последний её период, когда почти все примирились со «странностями» и «чудачествами» Фёдора Петровича, а многие поняли, наконец, какой свет и теплоту заключают в себе эти его свойства. Он вставал всегда в шесть часов утра и, немедленно одевшись в свой традиционный костюм, садился пить вместо чаю, который он считал для себя слишком роскошным напитком, настой смородинного листа. Если не нужно было ехать на Воробьёвы горы, он до восьми часов читал и частично сам готовил лекарства для бедных. В восемь начинался приём больных. Их сходилось масса. Советы его были безвозмездными. О научном достоинстве этих советов исследователям судить трудно, поскольку Фёдор Петрович, увлечённый своей филантропической деятельностью, остался при знаниях цветущего времени своей жизни, между тем как наука ушла вперёд. В последние годы жизни он очень склонялся к гомеопатии. Едва ли и три излюбленных средства с окончанием на «ель» играли в его советах прежнюю первенствующую роль. Он по-прежнему не возлагал особых надежд на лекарства, а больше верил целительному значению условий жизни больного. Но любовь бедных больных к «их» доктору была несомненной, связанной с безусловным к нему доверием. Простые люди видели в нём не только врача телесного, но и духовного. К нему несли они и рассказ о недугах, и горькую повесть о скорбных и тяжких сторонах жизни, от него получали они иногда лекарства или наставление, всегда – добрый совет или нравоучение, и очень часто – помощь. Нередко несчастливец, не столько больной, сколько загнанный жизнью, выходил после беседы с ним ободрённый, с влажными глазами, зажимая в руке данное лекарство, отпускаемое из экспедиции заготовления государственных бумаг. 5 июля 1847 г. Гааз писал Норшину: «Мне радостно было узнать, что вам пришлось оказать гостеприимство нескольким беднякам. Конечно, это всего угоднее Богу, но если бы у вас не было у самого ни крова, ни пищи, ни денег, чтобы разделить с несчастным, не забывайте, что добрый совет, сочувствие и сострадание есть тоже помощь и иногда очень действительная...» В двенадцатом часу Гааз уходил в полицейскую больницу, а оттуда уезжал в тюремный замок и в пересыльную тюрьму. Его старинные дрожки, облезлые и дребезжащие, престарелый и немилосердно обиравший хозяина кучер Егор, в неладно скроенном выцветшем кафтане, и две, обычно разбитые на ноги, разношёрстные лошади были известны всем москвичам. Седок и экипаж, упряжь и кучер были для них чем-то родным, тесно связанным с тогдашней внутренней жизнью Москвы.