Его своеобразно-красноречивые предложения «приобщались к делу» как не заслуживающие внимания, его просьбы и требования встречались оскорбительным молчанием. Особенно недовольно было им хозяйственное отделение комитета, стоявшее в своих отношениях к конторе тюремных больниц, где распоряжался Гааз, на чисто формальной почве. Оно не желало, например, сообщать конторе копий с контрактов на поставку съестных припасов для проверки поставщиков, что было, как писал Гааз комитету в 1840 г., «причиной неимоверного беспорядка, от которого сии больницы страждут». Между тем одно из заседаний хозяйственного отделения было открыто словами председателя: «Так как господин Гааз многими поступками отступил от правил при управлении тюремных больниц»... Гааз пишет: «Я взял смелость остановить его превосходительство и спросить, какие поступки должен я здесь разуметь, но он, вместо ответа, опять повторил те же слова, а на мой вторичный вопрос в третий раз изволил произнести те же самые наречия. Я тогда принуждён был встать с места и сказать: “Если вы полагаете себя вправе таким образом насчёт меня выразиться без всякого объяснения, то я не могу оставаться в сем собрании”, – на что его превосходительство адресовался к секретарю комитета со словами: “Не правда ли, ведь были некоторые случаи, в которых господин Гааз действовал неправильно по управлению больницами?” – на что сей отвечал: “По другим предметам были некоторые такие действия господина Гааза, то и вероятно, что такие же были и по управлению больницами”... И сей ответ был принят без всякого примечания!» Когда неусыпными трудами Гааза был устроен северный коридор тюремного замка, оказалось, что он сделал на 40 руб. сверхсметных расходов против ассигнованных ему 400 руб. вместо просимых им 500 руб. Об этой передержке была возбуждена обширная переписка, на 143 листа, продолжавшаяся два года. От Гааза потребовали объяснение, и комитет посвятил не одно заседание обсуждению его неправильного и незаконного поступка. Указывая, что комитет гораздо милостивее относился к сверхсметным расходам, допущенным другими членами, признавая, что деньги были израсходованы «на предмет, достойный комитета», Гааз пишет в объяснении: «Мне поручено затруднительное дело, мне отказывают в нужных средствах и в то же время неумолимы в обсуждении моих действий и упущений. Меня спрашивают, могу ли оправдать свой поступок? Ответствую: я признаю, что располагать таким образом суммами, кои не выданы – есть род похищения. С сею же самою откровенностью признаюсь, что я одушевлён был мыслью о северном коридоре, и мне казалось, что действия мои заслуживают признательности комитета. Оказывается, что я ошибся и в том, что делал, и в том, что мыслил»... Кончилось тем, что он заплатил эти 40 руб. из своих скудных средств. То же самое повторилось и в 1840 г., когда Гааз произвёл несколько необходимых и не терпящих отлагательств работ по расширению помещений Старо-Екатерининской больницы для приёма погибавших от тифозной эпидемии арестантов и просил комитет уплатить рабочим 290 руб. ассигнациями. При обсуждении переписки, продолжавшейся два года, комитет в 1842 г., после разных упрёков по адресу Гааза, постановил: «Отныне на будущее время всякое распоряжение в постройках и починках по больничным зданиям господина Гааза воспретить», причём оскорблённый старик, видя, что его объяснений не слушают и смеются над его словами, «встал, поднял руку к небу, – как он сам пишет, – и голосом, которым кричат караул, кричал: “Объявляю, пред небом и землею, что мною в сём деле ничего противозаконного не сделано!”» Но не одни расходы, производимые им, раздражали комитет.