По рассказу московского старожила, служившего ещё у Ровинского, когда тот был губернским прокурором, господина Н-ва, в начале 1850 гг. у одного из московских купцов, старого холостяка, появилось непреоборимое желание похвастаться перед «святым доктором» висевшей в спальне задёрнутой зеленой тафтой картиной, на которой откровенность изображения доходила до крайних пределов грязной реальности. После долгих колебаний он, наконец, решился, заранее готовясь услышать негодующие упреки Гааза. Но тот молчал, а затем стал просить продать ему картину. Владелец ни за что не соглашался, указывая на всю трудность получения такой «редкостной вещи», но видя, что старик, которого он глубоко чтил, страстно желает, к его немалому удивлению, иметь неприличную картину, предложил ему, скрепя сердце, принять её в подарок. Фёдор Петрович наотрез отказался, продолжая просить продать картину. Тогда купец заломил очень большую цену. Гааз задумался, потом сказал: «Картина за мной», – и уехал. Чрез два или три месяца он привёз требуемую сумму, доставшуюся ему, конечно, путём труда и больших лишений, и, довольный, увёз в своей пролётке тщательно завешанную тафтой картину. В обыденном существовании нечистоплотного холостяка это оставило пустое и больное место, он затосковал и через несколько дней решился под каким-то предлогом заехать к Гаазу, чтобы хоть взглянуть на неё. Старик принял его приветливо, и началась беседа. Гость пытливо обводил глазами стены единственной приёмной комнаты (другая, маленькая, была спальнею). Картины не было. Наконец, он решился спросить хозяина о судьбе утраченного сокровища. «Картина здесь, в этой комнате», – сказал хозяин. «Да где же, Фёдор Петрович, не видать что-то?!» – «В печке», – спокойно ответил Гааз. Так дожил он до 1853 г., весь проникнутый деятельной любовью к людям, осуществлять которую в тогдашнее время, при развившейся до крайности формалистике и суровой подозрительности, было нелегко. Общество, наконец, поняло этого «чудака» и стало сознавать всю цену его личности и деятельности. Автор «Года на Севере» и «Крылатых слов» писал: «Когда я, в начале пятидесятых годов студенствовал в университете, нам, медикам, имя Гааза было не только известно, но мы искали случая взглянуть на эту знаменитую личность – и я хорошо помню его наружность, а также, главным образом, и то, что он уже и тогда был причислен к лику святых и таковым разумелся во всех слоях московского населения». Однако не так смотрел стоявший над этими слоями граф Закревский, которому весьма не нравилась тревожная и хлопотливая деятельность «утрированного филантропа», постоянно нарушавшая приятное сознание, что в Москве «всё обстоит благополучно». Бог знает, в какой форме осуществился бы практически взгляд графа Закревского на Гааза, но судьбе угодно было избавить графа от докучных хлопот о нём. Общая освободительница (смерть) освободила его от «утрированного филантропа». Она подошла неожиданно. В начале августа 1853 г. Фёдор Петрович заболел. У него сделался громадный карбункул, и вскоре надежда на излечение была потеряна. А.К. Жизневский писал: «Я застал его не среди больных, труждающихся и обременённых; он сам был болен и сидел в своей комнате, за ширмами, в вольтеровских креслах; на нём был халат, и его прекрасную голову не покрывал уже исторический парик. Его лицо, как и всегда, сияло каким-то святым спокойствием и добротою; благоговение к этому человеку охватило меня, и я хотел поцеловать его руку, но удержался, боясь его расстроить». Он не мог лежать, сидел постоянно в кресле и очень страдал. Его современница Е.А. Драшусова говорит: «Несмотря на болезнь, благообразное его старческое лицо выражало по обыкновению доброту и приветливость. Он не только не жаловался на страдания, но вообще ни слова не говорил ни о себе, ни о своей болезни, а беспрестанно занимался своими бедными, больными, заключёнными, делал распоряжения как человек, который готовится в далёкий путь, чтобы остающимся после него было как можно лучше.