Архитектор, помогавший Гаазу в перестройке северного коридора, указал ему на возможность из двух небольших и полутёмных комнат около церкви образовать одну большую и светлую, сделав в толстых стенах между ними большие арки. Мысль дать больше простора заключённым и собирать их для общей молитвы возле церкви пленила Гааза, и он немедленно, на свой счёт, спеша устроить окончательно свой коридор, привёл её в исполнение. Директор комиссии строений в Москве, посетив замок, указал Гаазу на это «самоволие», объяснив, что он должен был испросить его разрешение на непредусмотренную перестройку. Чуждый мелочного самолюбия, имевший в виду только пользу дела, Гааз, «вменяя себе в обязанность исправить дурной пример нарушения законного порядка, им поданный, при всех чиновниках и служителях, просил у господина директора прощения». Но директору было мало унижения старика. Он сообщил о его новом поступке комитету. Представляя комитету свою повинную, Гааз заявлял, что был вынужден вообще отступать от предначертаний комиссии строений относительно перестроек в тюрьме, ибо если бы вполне оные соблюдать, то получилась бы квасная, в которой нельзя делать квасу, ибо в ней вовсе не было положено русской печи, комнаты остались бы без вентиляторов, наружные двери без ступенек для входа, чердаки без лестниц и комната против «малолетних» вовсе без двери, ибо печник, выложивший уже более половины печи, положенной на том месте, где была дотоле дверь, перелез через оную и спрашивал, где же ему выйти, когда он доведёт печь доверху?.. Комитет не признал возможным стать на почву совершившегося факта, и князь Голицын предложил ему, согласно его же заключению, сделать Гаазу выговор в «присутствии оного, подтвердив, чтобы на будущее время он ни мало не отступал от установленного порядка». Выговор, объявленный по распоряжению человека, которого он глубоко чтил и которому однажды писал: «Вы великий вельможа – князь, но и вы не в состоянии сделать две вещи: чтобы в журнале комитета было записано: “Вице-президент князь Дмитрий Владимирович недоволен действиями доктора Гааза” и чтобы я не любил вас всем своим сердцем!», тяжело отозвался на старике. Он не перенёс огорчения и захворал. Это было причиной, почему он, не пропускавший за всю свою многотрудную жизнь ни одного заседания комитета, всё-таки не был в одном из них. Столкновения с комитетом бывали у него по самым различным поводам. То, испугавшись переписки и возможности отказа, представляет он в комитет счёт цехового Завьялова на 45 руб. за 21 бандаж, отданный освобождённым из смирительного и рабочего домов арестантам, страдающим грыжей, и комитет разъясняет ему, что не считает себя обязанным покрывать такой расход, предоставляя ему самому изыскать средства к удовлетворению оного из других источников, т.е. обрекает его, за неимением им собственных средств, на необходимость просить кого-нибудь быть «благодетелем». То, удручённый устранением от свидетельствования пересыльных арестантов и боясь, что они останутся вовсе без призора, он просит обязать членов комитета бывать по очереди на Воробьёвых горах четыре раза в неделю, и комитет «не усматривает для его домогательства законных оснований»; то просит комитет ходатайствовать у высшего начальства, чтобы, кроме пересылаемых слепых, глухих и немых бродяг, в губернских городах оставлять, не отсылая в Сибирь, и тех, «кои окажутся с повреждением ума», и комитет, к огорчению его, «не полагает на сие никакого решения»; то, в 1845 г., подкрепляя просьбу словами Экклезиаста, он просит комитет внушить членам об обязанности частого посещения мест заключения вообще, чрез что «злоупотребления, населяющие их как насекомые и паутина, будут исчезать сами собой, а добрые дела мало-помалу рождаться одно из другого», – и получает в ответ, что комитет с признательностью принимает указание своего вице-президента, митрополита Филарета, между прочим, и о том, что «можно не входить в большое разбирательство рассуждения Фёдора Петровича о постоянном посещении тюрем, довольно сказать, что это посещение, без сомнения, весьма желательное, может, по справедливости, быть требуемо, конечно, не от тех людей, у которых с утра до вечера полны руки должностных дел и которым долг присяги не позволяет от сих необходимых дел постоянно уклоняться к делам произволения, хотя и весьма доброго»...