«Для него вся протекшая жизнь (до принятия Крещения) была приготовлением к просвещению и очищением до очищения, ограждающим дар, чтобы совершенство вверено было чистоте, и даруемое благо не подвергалось опасности от навыков, противоборствующих благодати. При выходе из воды осиявает его свет и слава, достойная того расположения, с каким приступал он к дарованию веры». В.Н. Лосский в работе «Мистическое богословие» пишет, что эти высказывания, казалось бы, расходятся с Преданием Восточной церкви, не признающим ни Божественных «наград», ни человеческих «заслуг» и исповедующим не последовательное, а одновременное действие (синергию) двух воль, Божественной и человеческой. Однако исследователи подчёркивают, что такое понимание этих высказываний возможно лишь при рационалистическом подходе к ним. Богословие же Григория Назианзина должно рассматриваться в духе апофатизма восточного Предания («отрицательного» метода осознания Божественного), открывающего тайну одновременного действия благодати и свободы. При таком подходе его нижеследующее высказывание воспринимается уже не как противоречащее предыдущим, а как объясняющее и дополняющее их: «Добродетель – не дар только великого Бога, почтившего Свой образ, потому что нужно и твоё стремление. Она – не произведение твоего только сердца, потому что потребна превосходнейшая сила. Хотя и очень остро моё зрение, однако же оно видит зримые предметы не само собою и не без великого светила, которое освещает мои глаза и само видимо для глаз. И к преуспеянию моему нужны две доли от великого Бога, именно: первая и последняя, а также одна доля и от меня. Бог сотворил меня восприимчивым к добру; Бог подаёт мне и силу, а в середине я – текущий на поприще... Ты не видывал, чтобы птица летала, где нет воздуха, чтобы дельфин плавал, где нет воды; так и человек без Христа не заносит вверх ноги». Учение о благодати у христианского отшельника Макария Великого (около 300–391 гг.), почитаемого в лике преподобного, преломляется через призму аскетического опыта. Поэтому оно приобретает у него не только догматический, но и этический и даже психологический характер. Бог и душа – одна из основных тем его «Духовных бесед». Раскрывая её, великий египетский подвижник прослеживает отношения между Богом и человеком с момента появления человека в творческом акте до его будущего воскресения. Жизнь Адама в Боге представляется ему как «великое богатство и великое наследие», а сам «Адамов сосуд», благодаря обитавшей в нём Божественной благодати, до преслушания обладал разнообразными сокровищами. Эти сокровища Макарий усматривает не только в природных способностях человека, но, прежде всего, в дарах благодати. Человек «живёт... собственным своим естеством» после грехопадения, т.к. он «умер для Бога» и поэтому лишился благодатных даров. Описывая бедственное состояние грешника, он уподобляет грех «покрывалу тьмы», из-за которого человек уже не мог видеть «истинного Небесного Отца, благой сердцем и доброй матери – благодати Духа, сладчайшего и вожделенного брата – Господа, друзей и искренних своих – святых ангелов, с которыми некогда ликовал и праздновал». Однако Макарий не согласен с теми, кто утверждает, что «человек решительно умер и вовсе не может делать ничего доброго»; по его мнению, они введены «в обман лжеучением». Возражая им, он представляет грешника в образе младенца, хотя и не умеющего ходить, но тянущегося с плачем к матери. Плач раскаяния – это начало обращения души к Богу. Плач раскаяния приводит человека к вратам Крещения, пройдя через которые он духовно возрождается. Но и «после благодати» Крещения человеческая воля испытывается, «к чему она склонна и с чем согласна». «Естество» человека, принявшего благодать, по замечанию Макария, «оставляется таким же (т.е. прежним); и человеку суровому оставляется его суровость, а лёгкому – его лёгкость». Бог оценивает человека не по особенностям его «естества», а по добрым делам его. «А если не пребывает (человек) в добрых делах, то не благоволит к нему Господь, потому что всё естество Адамово удобопреклонно к добру и к злу... но может не делать зла, если желает». Однако не во власти одного лишь желания находится жизнь христианина. Желание только определяет её направление, сама же жизнь созидается в синергизме свободной воли и благодати.