Частные индивидуальности не играли тут конституирующей роли и для дела вовсе не нужны, а наука (как и жизнь) не терпит ничего излишнего. Но верное для продолжения процесса должно быть не менее справедливым и по отношению к началу. Для него столь же мало надобен индивидуальный фактор, который ныне прямо устраняется новейшим «религиозно-историческим» знанием от всякого участия в последовательном развитии, где действуют лишь общие законы поступательного движения с дифференциациями, переплетениями, новообразованиями и т.п. В конце концов, при возникновении христианства оказывается совершенная пустота, где нет ни Христа, ни Павла, ни апостолов. Этот вывод, конечно, совсем не общепринятый в протестантской науке, но он вовсе и не является для неё чудовищным, поскольку представляет только крайнее применение её основных начал. Тогда можно сделать вывод, говорят исследователи, что принципом христианской реставрации в них полагается если не прямой рационализм, то, во всяком случае, чистая рациональность. А при таких условиях ясно, что имеется резкий контраст православию, которое базируется исключительно на традиционной преемственности непосредственного восприятия и всецелого сохранения. Согласно православному самосознанию, подлинное христианство догматически принудительно само по себе, исторически же представляет нечто фактически данное и реально действующее именно в православии. Но искомым не может быть налично существующее. Его незачем открывать, а надо только сохранять в священном благоговении, обязательном для того, что явлено свыше от Бога через Сына в Духе Святом. Момент рациональности христианства для православия бывает вторичным, как разумное постижение и научное оправдание факта, который может быть непосильным для человеческой ограниченности и по своей божественной сущности всегда останется для неё иррациональным (1 Кор. 1:18, 2:11 и мн. др.). Православие исповедует с апостолом Павлом (2 Кор. 4:13): «имея тот же дух веры, как написано (Пс. 115:1): «Я веровал, и потому говорил», и мы веруем, тем же и глаголем». Православие есть лишь провозглашение исконного христианства (восприятием его, а не обоснованием) верой, а не разумом. Познавая именно верой (Евр. 11:3) и в самом рациональном постижении христианства всецело подчиняясь его фактическому верховенству, верующий только старается осмыслить это для себя своими недостаточными средствами. Христианство рисуется живой действительностью, независимой по бытию и свойствам от человеческого понимания. Конечно, здесь тоже требуется докринальная точность, но она создаётся действием самого предмета и потому традиционно передаётся вместе с ним самим. Отсюда исследователи делают вывод, что для православия христианство является не учением, а жизнью таинственного общения с Богом во Христе и благодатного обновления от Духа Святого в целокупном братстве верующих, когда все они единением веры с Сыном Божьим усыновляются с Нём Отцу Небесному и затем естественно бывают по благодати братьями между собой. Вот почему в православии доминируют благодатные таинства, обнимая всё человеческое существование по всем сторонам. Они здесь – не внешний символ, не ритуальный аксессуар, устраиваемый, расширяемый и сокращаемый по усмотрению, а необходимая стихия самой живительности христианства, обеспечиваемая иерархическим священством по прямому преемству от Спасителя. Но к жизни нельзя примкнуть теоретическим зачислением через её простое рациональное признание; обязательно присоединиться фактическим погружением в неё, как общение отделившегося ручейка восстанавливается лишь слиянием с центральным потоком. Православие гарантирует себе подлинную изначальную христианственность преемственным восприятием, обеспечивающим непрерывное течение, и ни для кого не допускает возможности иных путей и связей. Рациональное восстановление подлинного христианства принципиально неприемлемо для православия, которое в самом корне не согласно с подобными предпосылками. В нём христианство представляется по преимуществу доктриной, если и божественной, то всё-таки больше рациональной в качестве особой религиозной концепции, хотя бы даже «богооткровенной». В этом у него совершенная аналогия со всеми другими религиозно-философскими школами и учениями; а по отношению к ним всячески допустимо, что можно приходить к сходным выводам и созерцаниям вполне независимо (поэтому мыслимы, например, пифагорейцы по убеждениям, вовсе не знавшие Пифагора и его системы). Ещё проще усвоить по книгам известные религиозно-философские воззрения и стать их исповедником, не будучи в действительных отношениях с самими творцами. По сути, так смотрят на христианство и рациональный протестантизм, и научный рационализм, для которых не было бы странным принять за христианина, например, Ли Хунчжана (1823–1901 гг.), якобы читавшего Новый Завет. Если бы этот «китайский Бисмарк» принял Новый Завет, то ограничился бы теоретическим с ним согласием, не вступая в фактическое единение ни с одной христианской церковью.