Это развитие также иллюстрируется рядом его хронологически следующих друг за другом высказываний. 1800 г.: «Тогда я пойду, куда должно идти, и в конце наверняка скажу: я жил! – и если это не гордыня и не иллюзия, то, наверное, я смогу сказать, что постепенно, продвигаясь шаг за шагом, благодаря испытаниям моей жизни, я стал уверенней и твёрже». 1801 г.: «Делая моё дело, и я в меру человеческих сил исполню предназначенное мне на этой земле и, пройдя сквозь испытания моей юности, ещё буду удовлетворен». 1801 г.: «Я чувствую, наконец, что только в полной силе – полная любовь; это поразило меня в те мгновения, когда, совершенно чист и свободен, я вновь осмотрелся вокруг. Чем уверенней человек в себе, и чем собранней он в вихре своей жизни, и чем легче он от подчинения чужой воле возвращается вновь к своей собственной, тем светлее и зорче становится его взгляд и тем больше открывается его сердце для всего, что ему в этом мире легко, и тяжело, и велико, и любо». Теперь, после начала шизофрении, греческое становится для него, можно сказать, реальным, экзистенциальным – в той мере, в какой греческое содержание ещё играет какую-то роль. Его гимны, написанные свободным стихом, с живой силой, не стеснённой традиционными формами, создают реальный для Гёльдерлина мифический мир только из его с трудом дисциплинированных видений и непосредственной чувственности – без всякой оглядки на современников и действительность. Эти гимны, кроме того, являются для него исполнением его высшего поэтического предназначения. Однажды он сказал, что «содержание должно непосредственно относиться к отечеству или к времени». Какие бы мучения ни испытывал поэт в процессе болезни, и как бы сильно ни задевали его реальные нужды действительности, теперь это уже не имеет для него большого значения. Он живёт только своей работой, ничего кроме неё не видит и переживает в ней такой подъём, который в той же мере понятен, в какой может быть причинно связан и с шизофреническим возбуждением. Так создаются те последние стихотворения, которые возникают в медленных переходах после стихотворений ещё свободного от болезни времени. После них (тоже в медленных переходах) возникают стихи-руины позднего периода. В мировоззрении Гёльдерлина ещё с ранних лет присутствует глубокое сознание родства человека с природой, с эллинским, с божественным. Эти три мира для него, в конечном счёте, – один триединый мир. Это мировоззрение, вначале полное тоски, разлада, страдания и отдаления, в ходе шизофренического процесса становятся более живым, непосредственным, наполненным, как бы вознесённым в более общую, объективную, имперсональную, вневременную сферу. Он переживает некую мифическую реальность, в которой так называемая действительность натуралистически ориентированного человека не отделена от присутствия абсолютного, божественного; благодаря этому тоска убывает, а наполненность растёт. И в то время как Гёльдерлин становится, таким образом, в себе самом совершеннее и к своему миру ближе, для других он становится всё более чуждым. Некоторые фразы в одном из его писем к Бёлендорфу (декабрь 1802 г.) наглядно показывают, как он видит теперь мир, тот мир, который находит объективное выражение в его гимнах: «Давно не писал я тебе; я был это время во Франции и видел печальную и одинокую землю: хижины и редкие красоты Южной Франции, мужчин и женщин, выросших в страхе патриотических сомнений и голода. Этот мощный элемент – огонь небес и тишь людей, и их жизнь на природе, и их ограниченность и довольство – постоянно волновал меня, и, повторяя вслед за героями, я мог бы, пожалуй, сказать, что меня поразил Аполлон. В областях, граничащих с Вандеей, меня интересовало то дикарское, воинственное, чисто мужское, которого глаза и члены непосредственно проникнуты светом этой жизни, которое в чувстве смерти ощущает себя, как в какой-то виртуозности, и утоляет в нём свою жажду знания. Эстетическое начало этих южных людей, лежащее в руинах античного духа, сделало мне ближе собственно суть эллинов; я познакомился с их натурой и с их мудростью, с их телами, со способом их произрастания в их климате и с тем уставом, по которому они оберегают свой озорной дух от элемента насилия... Родная природа захватывала меня тем больше, чем больше я её изучал. Гроза – не только в своём высшем проявлении, но, в том же самом смысле, как власть и как образ, – и в остальных небесных формах; свет, в своём воздействии национально-образующий и, в качестве принципа того, что для нас что-то свято, предопределяющий нашу судьбу; его поступь в приходе и уходе; характерный облик наших лесов и встреча в одной местности разнохарактерных природных ландшафтов, так что все святые места земли, соединившись, возникли водном месте, а философский свет – в моём окне, – вот что теперь составляет мою радость...»