Примерно в 1793 г. он пишет: «Святая цель моих стремлений и моей деятельности в том, чтобы заронить в нашем веке те зёрна, которые созреют когда-нибудь в будущем. Поэтому, я думаю, и получается так, что я с несколько меньшей теплотой отношусь к отдельному человеку». В 1798 г.: «Очевидно, я слишком рано устремился вовне, слишком рано устремил взгляд к великому и, наверное, должен буду, покуда живу, за это расплачиваться; едва ли мне что-то вполне удастся, ибо я не позволил природе во мне вызреть в покое и непритязательной беззаботности... Я хотел бы жить искусством, к которому привязан душой, а должен что-то всё время делать среди людей, которые мне часто обременительны до глубины души... Но ведь уж многие, рождённые быть поэтами, канули. Климат, в котором мы живём, не для поэтов. Поэтому из десятка подобных растений изредка расцветает одно». В 1799 г.: «...Потому что это, быть может, несчастное сродство с поэзией, к которой я со дней моей юности неизменно и с добросовестным усердием стремился сквозь все так называемые «более основательные» занятия, всё ещё живо во мне и, судя по тем опытам, которые я произвёл над самим собой, останется во мне, покуда я живу». В 1799 г.: «Каждый день я вынужден вновь призывать исчезнувшее божество. Когда я думаю о великих людях великих веков, – как они ощущали вокруг себя священный огонь и всё мёртвое, древесное, всю солому этого мира обращали в пламя, которое вместе с ними взлетало к небу, а потом – о себе, – как часто я, мерцающая лампадка, брожу по миру и выпрашиваю капельку масла, чтобы ещё немножечко посветить в ночи – о! странный озноб пробегает тогда по моим членам, и я тихо кричу самому себе ужасные слова: живой труп!» В 1799 г.: «Я глубоко сознаю, что дело, которым я живу, благородно, и что оно целительно для людей, когда доведено до верного выражения и формы. И если даже моё внутреннее никогда не обретёт по-настоящему ясного языка и не будет исчерпывающе высказано – ибо ведь тут многое зависит от счастия, то всё же я знаю, чего я хотел – и что я хотел большего, чем об этом можно догадаться, судя по видимости моих духовных попыток...» Осознание ирреального в себе и своей неприспособленности к миру постоянно возвращается к нему. В 1795 г. он пишет: «Это неудовольствие самим собой и тем, что меня окружает, вытеснило меня в абстракцию». В 1796 г. он признаётся, «что при всяком новом знакомстве исходит из какой-то иллюзии, что он никогда не научится понимать людей, не пожертвовав своими золотыми детскими предчувствиями». В 1798 г.: «Ах! мой дух уже в ранней юности спрятался в себя, испуганный этим миром, и я всё ещё страдаю от этого. Есть, впрочем, такая лечебница, в которой каждый неудачливый поэт вроде меня может укрыться с честью, – философия... Мне не хватает не столько силы, сколько лёгкости, не столько идей, сколько нюансов, не столько какого-то основного тона, сколько многообразия стройных тонов, не столько света, сколько теней, и всё это – по одной причине: я слишком робею пошлости и привычки действительной жизни... И не потому я робок, чтобы я боялся, что эта действительность помешает мне в моём эгоизме, но я робок, ибо я боюсь, что эта действительность помешает мне в том внутреннем участии, с которым я тщусь присоединиться к чему-то другому; я боюсь, что эта жизнь, теплящаяся во мне, вмёрзнет в ледяную историю дня...» В 1799 г.: «В том, что я говорю и чем занимаюсь, я часто тем более неловок и несуразен, что я, как гуси, вязну плоскими лапами в современной воде и неспособен взлететь к небу Эллады». Но во время болезни это подвижное и страдающее самосознание Гёльдерлина постепенно становится твёрдым и суверенным, причём в это же время его поэзия в самом деле обращается уже не к действительному миру. Теперь этот одинокий, всё меньше ощущающий своё одиночество, переносит её в некий вневременной мир, вырастающий в нём на почве крайнего напряжения между потрясающими душу образами и энергичной упорядочивающей их силой.