Гёльдерлин испытывал страстную потребность ощущать далёкую Грецию как близкую реальность и свои представления о божественном не как заимствованные, а как реальные, естественные для него и для нас. В этом, отчасти, причина волшебного воздействия его поздних гимнов. Похоже, что его позиция сознательна. «Я думаю, – пишет он в конце того же письма, – что мы не только не будем комментировать поэтов прежних времён, но что вообще манера пения приобретет какой-то иной характер, и нас поэтому не услышат до тех пор, пока мы не начнём вновь, после греков, петь традиционно и естественно, то есть собственно оригинально» (в текстах этого письма, опубликованных в разных изданиях Гёльдерлина, исследователи отмечают некоторые расхождения, связанные, очевидно, с трудностями прочтения рукописи в условиях, когда контекст не даёт надёжной опоры). Понимающее постижение с точки некоего духа Гёльдерлина и каузальное постижение с точки зрения болезни не противоречат, а дополняют друг друга. Болея шизофренией, человек способен наполнять смыслом данности болезни и использовать их в связи со своей духовной экзистенцией. Шизофрения в себе не есть что-то духовное, многие люди, болеющие ею, не подвержены особому мировоззренческому возбуждению – хотя оно при этой болезни в самом деле встречается сравнительно часто. Весь вопрос в том, что за фундамент шизофрения расшатывает, какие уже прежде существовавшие человеческие потенции она пробуждает для столь безусловного, ни перед чем не останавливающегося развития, чтобы после такого вообще невозможного для здорового человека расцвета всё уничтожить. Поэтому для того, что оказывается пережитым и возможным в шизофрении, решающую роль играет исходная личность. В то же время часто случается, что больные, прежде бывшие узко прагматичными людьми, в начале заболевания переживают метафизическое возбуждение, поэтому исследователям приходится предположить, что соответствующие невидимые ростки подспудно присутствовали уже раньше. У шизофреников наблюдается формирование собственных мифов, которые для них самоочевидны и бесспорны и которые часто принимают известный вневременной характер. Сравнение этого шизофренического содержания с содержанием снов и известных из истории мифов обнаруживает любопытные параллели. В развитии поэзии Гёльдерлина наблюдается два переломных момента: первый – примерно в 1801 г., на границе здоровья и болезни, второй – примерно в 1805–1806 гг., уже в ходе болезни. Время между этими двумя пограничными точками наполнено борьбой между разлагающими, возбуждающими, изменяющими функции силами болезни и дисциплинирующей волей, которая с исключительной энергией стремится к связности, порядку, целостности. Об этом свидетельствуют рукописи Гёльдерлина. Исследователи говорят: кажется, можно психологически ощутить происходящий перелом. Почерк, до болезни округлый, очень красивый и нервный, с развитием болезни становится крупнее, размереннее, вычурнее – там, где он не нарушен вновь и вновь возникающей путаницей и каракулями. По мере приближения к исходу он становится всё прямее, появляется больший нажим (и то, и другое – признаки напряжения воли) и, наконец, он снова переходит в более наклонный, более округлый, снова становится нерегулярным, но выглядит как некая шеренга красивых форм прежнего времени, прерываемая случайными нерегулярностями, смещениями. Душевное состояние таких больных в начальный период заболевания напоминает состояние людей, испытывающих потрясение вследствие глубоких переживаний, которые грозят разорвать их личность, а также вследствие чисто функциональных явлений и субъективного испуга, вызванного пережитым обрывом мыслей и угрожающей потерей власти над мыслительным процессом.