В другом письме, к тому же лицу, он приводит случаи, свидетелем которых он был, и которые особенно взволновали его. Это были отправление 21 декабря 1839 г. двух совершенно больных арестантов, которые пошли только потому, что «могли держаться на ногах», и происшествие с двумя молодыми девушками, которое он рассказывает следующим образом: «В тот же день две сестры-девушки со слезами просили их не разлучать; одну, по осмотру штаб-лекаря Гофмана, назначено было остановить, но другой, младшей, отказано в её просьбе по той причине, что она уже два раза была останавливаема из-за болезни своей сестры, причём объявлено им, что если желают быть неразлучны, то пусть больная переможет себя и идёт; сёстры согласились, предпочитая, надо полагать, лучше умереть вместе, нежели быть разлучёнными. Обходя людей, стоявших уже на дворе, я нашёл означенную девушку до того больною, что вынужденным нашёл объявить полицеймейстеру, полковнику Миллеру, что её нельзя отправить, хотя бы она того и желала, на что господин Миллер ответствовал согласием, но с тем, чтобы сестра её всё-таки была отправлена. Тогда я убедительнейше его просил ради любви сих сестёр друг к другу оставить обеих и напомнил ему, что ходатайства тюремного комитета, буде окажутся приличными, должны быть уважаемы, и что редкие случаи могут быть столь достойны уважения, как просьба сих девушек, кои, будучи довольно молоды, могут лучше друг друга, нежели одна по себе, беречь от зла и подкреплять к добру». Но Миллер остался непреклонен, дав понять бедному Гаазу, что он уже «как при изъяснении о состоянии здоровья сих людей, так и при изъяснении свойств тюремного комитета ныне считается ничем». Это заявление окончательно взволновало старика. Он пишет: «Говоря с господином Миллером на языке, которые окружающие не разумели (т.е. на иностранном), я сказал ему, что считаю себя обязанным о таковом происшествии довести до сведения государя, но и сим не успев преклонить волю господина Миллера к снисхождению, дошёл до того, что напомнил ему о высшем ещё Суде, пред которым мы оба не минуем предстать вместе с сими людьми, кои тогда из тихих подчинённых будут страшными обвинителями. Господин Миллер, сказав мне, что тут не место делать катехизм, кончил, однако же, тем, что велел остановить обеих сестёр». Ещё в 1834 г. в ряду обвинений против «утрированного филантропа» было выставлено Капцевичем и обвинение в том, что он постоянно утруждает начальство «неосновательными» просьбами за «развращённых» арестантов. Оно было повторено с особой силой и в 1839 г. Оправдываясь, Гааз в горячих выражениях указывает на всеобщее равнодушное отношение к нуждам ссыльных, на торопливость, с которой для каждой партии составляется статейный список, на нежелание выслушивать их просьбы, чтобы не изменять и не переделывать этого списка, ограждая тем конвойных от ожидания и писарей от излишнего труда. Он восклицает: «Когда партия отправляется и не получившие справедливости арестанты смотрят на меня с некоторым как бы видом презрения, то я думаю, что ангел Господень ведёт свой статейный список и в нём записаны начальство сих несчастных и я». Сознание невозможности продолжать освидетельствование, не давая ему покоя, без сомнения, побуждало к ряду личных просьб и протестов. Следов их не сохранилось, но уцелели его письменные обращения, в которых чувствуется глубоко убеждённый и страдающий человек. Он пишет генерал-губернатору: «Учреждение тюремного комитета обращается как бы в фантом, и обязанность, порученная вашему сиятельству как бы в качестве душеприказчика основателя общества, остаётся без последствий; до последней степени оскорбительно видеть, сколь много старания прилагается держать букву закона, когда хотят отказать в справедливости!»