Гааз не допускал и мысли об укорочении своей цепи. Она оставалась прежней длины в аршин и принималась арестантами с радостью и нетерпением. Последние оправдания Гааза против жалоб этапных начальников относятся, как видно из дел тюремного комитета, к 1840 г. Затем наступил период мира и молчаливого соглашения. Гааз сделался неизбежным злом, бороться с которым было бесполезно и скучно. Так продолжалось до 1848 г. Тут произошла сразу перемена фронта в отношениях генерал-губернатора к Гаазу. Начальником Москвы был назначен старый недоброжелатель князя Голицына, самовластный граф Закревский. С назначением его в качестве, как он выражался, «надёжного оплота против разрушительных идей, грозивших с Запада», в Москве повеяло другим духом. Это отразилось и на Воробьёвых горах. Опять начались столкновения по поводу «газовских кандалов». Гааз был вынужден войти в комитет с просьбой о возобновлении распоряжения о «выдаче пересылаемым арестантам ножных кандалов вместо ручных, если они о том просить будут». Когда комитет представил об этом графу Закревскому, тот 18 ноября 1848 г. приказал дать ему знать, что «его сиятельство, принимая в уважение, что удовлетворение подобных просьб арестантов зависит от снисхождения того начальства, которое ответствует за целость препровождаемых арестантов, находит предположение господина Гааза не заслуживающим внимания, потому более, что его сиятельство заботится не столько о предоставлении арестантам незаслуженных ими удобств, сколько о способах облегчения этапных команд в надзоре за арестантами». Комитет постановил «Приобщить к делу», и на этот раз «утрированный филантроп» был, по-видимому, окончательно разбит и придавлен краткой и властной элоквенцией нового «хозяина» Москвы. Но... только по-видимому. Эта резолюция лишь обратила просьбы глубоко огорчённого старика в мольбы и присоединила к его уговорам трогательные старческие слёзы. 70-летний Гааз приезжал на Воробьёвы горы к приходу и отправлению партий по-прежнему и своим почтенным видом и идущими от сердца словами призвал к возможному смягчению страданий, названному графом Закревским «незаслуженными удобствами». Он писал в объяснении по поводу поступившей на него жалобы: «Между сими людьми были выздоравливающие и поистине весьма слабые, которые, видя меня посреди арестантов, просили, чтобы я избавил их от сих мук. Моё ходатайство было тщетно, и я принуждён был снести взгляд как бы презрения, с которым арестанты отправились, ибо знали, что просьба их законна, и я нахожусь тут по силе же закона. Не имея довольно власти помочь сей беде, я действительно позволил себе сказать конвойному чиновнику, чтобы он вспомнил, что судьёй его несправедливых действий есть Бог!» Но не все были равнодушны к его призыву. Арестантов все-таки продолжали перековывать, не всегда, но часто. Это видно, между прочим, из того, что в сентябре 1853 г. кузнец при витберговской кузнице на Воробьёвых горах обращался в комитет с просьбой уплатить ему за последнюю партию в 120 облегчённых кандалов, сделанных летом того же года по заказу доктора Гааза, умершего в августе. Однако человеколюбивое отношение к арестантам и его последствия в Москве не удовлетворяли Гааза и не давали покоя его мысли. Его мучило сознание того, что до прихода партий в Москву прут и цепь Капцевича продолжают применяться невозбранно. Он видел арестантов с отмороженными руками в тех местах, где к ним прикасались железные кольца наручников; он ясно представлял себе страдания людей, не имеющих возможности положить прикованную к пруту или короткой цепи руку за пазуху для согревания в то время, когда жестокий мороз при ветре остужает железо, обжигающее и мертвящее своим прикосновением руку.