Со своей стороны, штаб-лекарь Гофман, вероятно, тяготясь второстепенной ролью при Гаазе, вовсе не разделял его взглядов на поводы к задержанию пересылаемых. Так, например, где последний оставлял в 1834 г. из партии в 132 человека 50, и из партии в 134 – 54, Гофман считал возможным, на точном основании устава о ссыльных, говорившего об отставлении лишь «тяжко больных или совершивших новое преступление», удержать в Москве лишь 11 и 13. При спорах Гааза с начальством, возникавших по поводу оставляемых, Гофман всегда держал сторону начальства, а впоследствии, в начале 1840 гг., когда Гааз был в опале у комитета, решался даже прямо отменять его распоряжения, находя, что признаваемые им больными арестанты притворяются. Вместе с тем полицеймейстеры Москвы и плац-адъютанты, командируемые для наблюдения за порядком при отправлении партии, тоже раздражались на производимую Гаазом «неурядицу». Особенно усилились все эти жалобы в 1834 г. Недовольное Гаазом губернское правление через гражданского губернатора жаловалось на причиняемые им затруднения в составлении статейных списков. Голицын приказал потребовать от него объяснения. В сознании своей нравственной правоты, Гааз в своих объяснениях признал себя формально виновным в нарушениях узкого смысла устава о ссыльных. Да, он задерживал не одних только тяжко больных. Так, он задержал в качестве больного на неделю ссыльного, следовавшая за которым жена была по дороге в 10 верстах от Москвы, задержана родами. Так, он дозволил трём арестантам, которые шли в каторгу, из которых один слегка занемог, дожидаться в течение недели пришедших с ними проститься жёны, дочери и сёстры, причём «встречи сих людей нельзя было видеть без соболезнования». Так, ввиду просьбы шестерых арестантов, которые шли в Сибирь за «непокорство» управляющему своего помещика, «не дать им плакаться и дозволить идти из Москвы вместе», он оставил их на неделю, пока не поправились жена одного из них и ребёнок другого. Так, он оставил 19-летнего Степанова на две недели вследствие «тяжёлой усталости» сопровождающей его старухи-матери, дважды оставлял арестанта Гарфункеля по его убедительной просьбе, основанной на уверенности, что за ним непременно идёт жена, причём оказалось, что жена действительно пришла, но уже чрез два дня после его ухода, оставил двух ссылаемых помещиком крестьян вследствие сообщения крестьянского общества, что оно покупает для сопровождающих их жен с младенцами лошадь и т.д., и т.д. Он спрашивает: «В чём же вред моих действий? В том ли, что некоторые из оставленных арестантов умерли в тюремной больнице, а не в дороге, что здоровье других сохранено, что душевные недуги некоторых по возможности исправлены? Арестанты выходят из Москвы, не слыша говоримого в других местах: “Идите дальше, там можете просить”. Материнское попечение о них может отогреть их оледеневшее сердце и вызвать в них тёплую признательность!» На упреки в нарушении устава о ссыльных он, между прочим, отвечает: «Обязанность руководствоваться уставом о ссыльных может быть уподоблена закону святить субботу. Господь, изрекши, что он пришёл не разрушать закон, сам истолковал книжникам и фарисеям, порицавшим его за нарушение субботы пособием страждущим, что не человек создан для субботы, а суббота установлена для человека. Так и устав издан в пользу пересыльных, а не пересыльные созданы для устава. Число арестантов, содержимых в губернском замке и сетующих на долговременное и неправильное их содержание, гораздо больше того, какое, по убедительным просьбам их, для успокоения тяготящих сердца их надобностей, удерживается на краткое время в пересыльном замке».