Однако была у него другая область деятельности, где он был, в особенности первое время, почти полным хозяином, действуя непосредственно, не нуждаясь в чьём-либо согласии или поддержке. К сожалению, это продолжалось недолго. Его поразило не только препровождение на пруте, но и небрежное, бездушное отношение к недугам пересылаемых и к их человеческим, душевным потребностям. Он увидел, что на здоровье пересылаемых не обращается никакого серьёзного внимания, и что от них спешат как можно быстрее отделаться, не допуская и мысли о существовании у них таких нужд, не удовлетворить которым по возможности было бы всегда жестоко, а иногда и прямо безнравственно. Когда он начал просить иного к ним отношения, ему отвечали уклончиво и посмеиваясь. Когда он стал требовать (в качестве члена тюремного комитета), ему резко дали понять, что это до него не касается, что это – дело полицейских врачей, свидетельствующих приходящих в пересыльную тюрьму, и их прямого начальства. Но Гааз не понимал, что значит «уступчивость», когда требование предъявляется не во имя своего личного дела. Ещё 2 апреля 1829 г., ссылаясь на своё звание доктора медицины, он настойчиво просил князя Голицына уполномочить его свидетельствовать состояние здоровья всех находящихся в Москве арестантов и подчинить ему в этом отношении полицейских врачей, с негодованием излагая в особой записке нравственную тягость своего положения в пересыльной тюрьме. Он рассказывал, как был отправлен с партией «старик-американец, имеющий вид весьма доброго человека», привезённый некогда в Одессу дюком де Ришелье и задержанный в Радзвиллове «за бесписьменность», т.к. он не мог доказать своего звания, отправлен с отмороженной ногой, от которой отвалились пальцы, при полном невнимании к просьбам Гааза задержать его на некоторое время для излечения ноги и собрания о нём справок. Он пишет: «Мне оставалось лишь постараться истолковать ему причину его ссылки и ободрить его насчёт его болезни, причём я имел счастье несколько его утешить и помирить с нерадивым о нём попечением». Он рассказывал дальше, как, несмотря на все его просьбы и даже на данное полицейским врачом обещание, писаря внутренней стражи «сыграли с ним штуку» и устроили отправку в Сибирь арестанта, заражённого венерическоё болезнью. Гааз пишет: «И так сей несчастный отправился распространять свой ужасный недуг в отдалённые края, а я и полицейский врач вернулись домой, имея вид внутреннего спокойствия, как будто мы исполнили наш долг, и не более боимся Бога, как сих несчастных невольников; но все беды, которые будет распространять сей жалкий больной, будут вписаны – на счёт московского попечительного о тюрьмах общества – в книгу, по коей будет судиться мир!» Записка Гааза была предложена на рассмотрение комитета, и он писал туда: «Все говорят не об устранении зла, а только о необходимости соблюдать формы; но сии формы совершенно уничтожили бы самую вещь. Тюремный комитет войдёт в противоречие с самим собой, если взирая на рыдания ссылаемых и слыша их плач, не будет иметь хотя бы косвенной власти доставлять утешение их страданиям в последние, так сказать, минуты». Просьба Гааза была уважена, и князь Голицын предписал, кому следует, предоставить доктору Гаазу как медицинскому члену тюремного комитета свидетельствовать здоровье пересылаемых арестантов без участия полицейских врачей, и больных оставлять до излечения в Москве. Таким образом, наряду с заботой о перековке ссыльных Гаазу открылось обширное поприще и для другой о них заботы.