Ссыльные приходили в Москву по субботам. Отправление их дальше совершалось (до 1820 г.) немедленно после составления статейных списков и получения от губернского правления оказавшейся необходимою обуви и одежды. Это требовало от двух до трёх дней времени. Гааз стал настаивать, чтобы пребывание пересыльных в Москве продолжалось не меньше недели, не считая дня их прихода. Это было необходимо, чтобы ознакомиться с их нуждами и недугами, чтобы дать им возможность собраться с силами для предстоящего пути. Его требования были удовлетворены в начале 1830 г. Но ему казалось недостаточным заботиться о пересылаемых только в Москве. Его мысль ещё некоторое время после их ухода сопутствовала им, бежала впереди них. Ему хотелось продлить попечение о них за пределы пересыльного замка, и по его просьбе князь Голицын предписал городничему города Богородска доносить, с представлением свидетельства местного лекаря, комитету (т.е. Гаазу) здоровы ли дошедшие в Богородск из Москвы пересыльные, не обнаружено ли у кого-либо из них болезни, требующей возвращения в Москву для пользования. В течение недели пребывания ссыльных в Москве Гааз посещал каждую партию не менее четырёх раз: по субботам, тотчас после прихода, в середине следующей недели, в следующую субботу накануне отправления и в воскресенье пред самым отправлением. Каждый раз обходил он все помещения пересылаемых, говорил с ними, расспрашивая их и, так сказать, дифференцируя с виду безличную, закованную и однообразно одетую массу. Не из праздного или болезненного любопытства вызывал он их на рассказы своей печальной или мрачной повести и на просьбы. Ссылки на болезнь, на слабость, на какую-нибудь поправимую нужду встречали в нём внимательного и деятельного слушателя. Вновь захворал или не окреп после прежнего недуга ссылаемый, слабы его силы для длинного и тяжкого пути, упал он внезапно духом пред «владимиркой», смертельно затосковал, «распростившись с отцом, с матерью, со всем родом своим, племенем» (как поётся в арестантской песне «Милосердной»), или ярко затеплилась в нём искра раскаяния, которую искреннее слово утешения и назидания может раздуть в спасительный нравственно пожар, – Гааз уже тут, зоркий и добрый! Надо дать укрепиться, отойти, согреться душевно, решает он, и оставляет таких как подлежащих врачебному попечению на неделю, две, а иногда и больше. Как и следовало ожидать, эти распоряжения вызывали против него массу нареканий. К генерал-губернатору и в комитет постоянно с разных сторон поступали жалобы на его произвольные действия как врача, слишком смело шагавшего за рамки устава о ссыльных и слишком горячо и настойчиво отстаивавшего присвоенные им себе права. Раньше всех и, пожалуй, сильнее всех ополчился на него генерал Капцевич. Негодующий Капцевич писал, доказывая, что именно Гааз и изнуряет арестантов, и заявляя, что «он не только бесполезен, но даже вреден, возбуждая своею неуместной филантропией развращённых арестантов к ропоту: «Арестант просит не отправлять его с партией, ибо он ожидает жену или брата, с которыми хочет проститься, – и господин Гааз оставляет его, – а между тем баталионным командиром уже бумаги о сём арестанте изготовлены; оставляя при осмотре многих отправляющихся ссыльных по просьбам весьма неуважительным, доктор Гааз заставляет конвойных, в полной походной амуниции, ожидать сего осмотра, или разбора просьб, или прощаний его с отсылающимися преступниками; начальник же команды, сделавший расчёт кормовым деньгам и составивший список отправляемых, вынужден все это переделывать, и конвойные и арестанты, собравшиеся уже к походу, теряют напрасно время на Воробьёвых горах и прибывают на ночлег поздно, изнурённые ожиданием и переходом».