И тот, и другой увлекались Байроном, были «скорбниками»; мотивы обречённости и безнадёжности, романтические грёзы, которые не могут сбыться, – эти общие поэтам того времени мотивы сближали Лермонтова и Гейне, но эта связь не могла быть ни глубокой, ни продолжительной. С середины 1830 гг. (в 1835 г. – статья Ф. Шаля и перевод «Флорентийских ночей» в «Московском наблюдателе») Гейне начинает приобретать популярность в более широких кругах. Люди 1840 гг. не могут не чувствовать в нём своего писателя. Александр Иванович Герцен (1812–1870 гг.) отдаёт ему обильную дань в одном из первых своих произведений – в «Записках молодого человека», но и более зрелое произведение Герцена («Кто виноват») своими реминисценциями, часто ссылками, да и самой манерой повествования (отступлениями, внезапными вспышками иронии или сарказма) свидетельствует о пристальном изучении Гейне и некоторой конгениальности обоих писателей. Ни один из выдающихся поэтов той эпохи также не обошёл Гейне. Его влияние заметно в ряде стихотворений Фёдора Ивановича Тютчева (1803–1873 гг.), например, «Ещё земли печален вид», «Конь морской», «Дума за думой» и т.д. Не чужда Тютчеву и двухстрофная форма Гейне, и знаменитый Schlusspointe. Ему же принадлежат и первые русские стихотворные переводы Гейне (в «Галатее», 1829–1830 гг.). Тютчев своеобразно передаёт Гейне средствами своего архаизирующего стиля. Николаю Платоновичу Огарёву (1813–1877 гг.) близки в Гейне мотивы безысходности и их реалистическое, почти бытовое, выражение, не брезгающее прозаизмом, как бы сильнее оттеняющим бесплодность стремлений и обречённость одинокого идеалиста. Если Огарёву не давалась ирония Гейне, то у Аполлона Александровича Григорьева (1822–1864 гг.) в его переводах и оригинальных стихотворениях эта ирония даже несколько утрируется. Обильны переводы и вариации Гейне у Аполлона Николаевича Майкова (1821–1897 гг.). Но особенно близок Гейне (правда, лишь в одном своём аспекте) Афанасий Афанасьевич Фет (1820–1892 гг.). Стремясь выразить своеобразные черты Гейне наиболее точно, он не останавливался и перед затруднённостью понимания его переводов и даже перед насилием над русским языком (особенно синтаксисом). Чрезвычайно характерно для 1840 гг. влияние Гейне на оригинальную лирику Фета. Гейне был близок дворянской интеллигенции этой эпохи именно своей двойственностью, колебаниями между старым и новым, разлагающим самоанализом, вершиной которого и была его ирония над самим собой, над романтикой своего чувства. Беспочвенная во внешнем мире, эта социальная группа была столь же беспочвенна и в мире внутреннем. Потеряв доверие к действительности, она потеряла доверие к самой себе, к своему интимному миру, она перестала верить тому, во что хотела бы верить, – не только в мир идеала, возвышающийся над действительностью, но и в органичность своих стремлений к нему, в трагизм этих бесплодных стремлений. Люди этой эпохи восклицают: «Самое страшное то, что нет ничего страшного». Гейне был им близок, прежде всего, как «трагическая натура, в которой подорвана всякая вера в её собственный трагизм». Это «болезненное настройство» немецкого поэта отразилось в поэзии А.А. Фета первого периода, поскольку оно преломилось в сфере интимного, эмоционального. Чрезвычайно ценным документом для характеристики восприятия Гейне в 1840 гг. является статья А. Григорьева «Русская изящная литература в 1852». Критик, отметив в поэзии Фета «такого рода причудливость мотивов, что не можете верить их искренности», «такого рода болезненность, которая как будто сама собой любуется и услаждается», переходит к «источнику» этой «болезненной поэзии», а именно к Гейне.