Это было в первых веках христианства. Да, им известна была мистерия, но если они хотели стать христианами, то должны были забыть старую традицию, порвать с ней. Это порождало поначалу тяжёлую душевную борьбу. Мист имел дело с божественностью в себе и со своей чувственностью. Христиане – с последним и совершенным Богом. Мистика – непосредственное ощущение божественного в своей душе. Бог же, стоящий выше всего человеческого, в истинном смысле, никогда не может обитать в душе. Человек в действительности может находить своё («божественное»), но оно всегда будет «божественное» на определённой ступени развития. Христианский  Бог – определённый  и завершённый в Самом Себе. Всегда существует пропасть между знанием и верой, между познанием и религиозным чувством. Древний мист хотел просто испытать божественную силу, хотел обожествиться, но не хотел иметь внешнего отношения к Богу. Христианский мистик в себе самом хочет созерцать Божество, но должен при этом смотреть на историю Христа, и лишь через Него – подняться к Богу. Душа человека должна микрокосмически повторить в себе пути Божьи. В каждой душе должна быть мировая драма. Но  как совместить в себе стремление к Богу и человеческую, телесную сущность? С появлением христианства и в его первые века древнее мировоззрение раскалывается. С одной стороны,  оно стремится (что вполне закономерно) к идее Христа. С другой стороны, – к слиянию этого Христа с Иисусом. Слово становится духом в недрах души. Слово становится плотью в Иисусе. Что в древней мудрости было событием мистериальным, то в христианстве это становится исторической действительностью. Для Штейнера христианство есть «ступень в поступательном развитии человечества», а Голгофа – всего лишь мистерия, акт. В последней главе своей книги он рассматривает взаимоотношения виднейшего представителя западной патристики Аврелия Августина (354–430 гг.) с церковью. Августин Блаженный отмечал, что человек воспринимает божественное, когда доводит свою душу до признаний, сначала своей собственной духовности, чтобы затем она уже, как дух, могла искать пути в духовный мир. К этому стремился и сам Августин Блаженный. «Для него стало ясным, – пишет Штайнер, – что во Христе было явлено во внешне-историческом мире то самое, чего мист искал в мистериях». «То, что теперь именуют христианством, существовало и у древних; когда же Христос явился во плоти, то истинная религия, существовавшая и дотоле, получила название христианской – это говорит сам Августин», – пишет Штайнер. На известной ступени человек заканчивает развитие собственных душевных сил, когда человеческая душа развивает в себе силы для познания своей исторической сущности, тем самым, достигая и познания Христа. Это познание вечного – то, что прежде утаивалось, стало теперь содержанием веры, восходящей по природе своей к чему-то недосягаемому для простого познания. До-христианский мист держался того убеждения, что лишь ему принадлежит познание божественного, а народу – образная вера. Христианство же утверждает, что Бог в Откровении явил человеку мудрость и, что в познании даётся ему отображение Божественного Откровения. Христианская мудрость является мистерией, которая никому не открывается как познание, но каждому – как содержание веры. На определённой ступени познание заменяется верой. Содержание мистерий должно быть в форме веры. Штайнер пытается доказать, что христианство – это всего лишь продолжение традиций древней мифологии, включающее в себя элемент более поздних верований, пытается создать некий идеал «мировой религии». Но эта идея – утопия, имеющая, однако, свою логику: всё, что так или иначе не согласуется с их идеей, – отсекается. Например, рериховцы, провозглашая объединение всех религий, имеют в виду лишь всеобщее распространение своего вероучения. Штайнер писал: «В образе Христа дан идеал, противодействующий всякому обособлению… Христианство стало идеалом всеобъемлющего братства. Выше и помимо всех отдельных интересов и всякого отдельного родства появилось чувство, что наивнутреннейшее «Я» всех людей имеет одно общее происхождение…»