В частности, он разделял его мысль о том, что «спасение – это, скорее, путь, чем состояние». Однако, не имея специального богословского образования, Марсель решался изредка богословствовать. Например, в дискуссии вокруг проблемы бессмертия он обратился к понятию «мистическое Тело» («le Corps mystique»): «Если мы во что бы то ни стало хотим представить себе… конфигурацию потустороннего мира…, то я скажу, что существа, сообщающиеся с нами и всё ещё очень близкие к нам, призваны отдалиться... Я хочу сказать, что эти существа находятся в пути… ко всё более и более глубокому единению… Лишь по отношению к своего рода божественному Свету мы можем увидеть, в чём же состоит этот путь, который всё же есть путь к Богу. К Богу, то есть к включению в мистическое Тело, так как для меня это понятие является неким образом предельным, и я не верю, что его можно превзойти». Опиравшийся, в основном, на католическую культуру и традицию, Марсель оставался мыслителем, близким к другим вероисповеданиям, в первую очередь, к православию, духовность и культура которого были ему близки. Хорошо его знавшая М.-М. Дави писала, что многое в католицизме ему не нравилось, особенно административная сторона, и свою связь с католичеством он объяснял абсолютным доверием к определённым лицам, являющимся католиками, со схожими с ним духовными устремлениями. В то же время Марсель говорил о своей открытости к протестантам и православным, которых он не считал для себя чужими. По мнению М.-М. Дави, «его мысль ближе греческим отцам, чем латинским, и его христианство не является христианством страдания. Можно было бы подумать, что он больше православный, чем католик, но это не так, потому что мы знаем, что настоящий католицизм никогда не порывал своей связи с Христом побеждающим, Христом Пасхи, которую готовит крестная мука». Марсель различал два класса истин: объективированные знания, для которых моделью служат точные науки, и одну-единственную Истину, иногда обозначаемую им с большой буквы. Частные истины видимы в свете чего-то от них самих отличного, они вторичны, являясь «помысленными мыслями». А Истина светит сама, раскрываясь как живая, всё озаряющая и одаряющая духовная реальность. Таким образом, высшее представление об Истине как о Божественном присутствии воплотилось у Марселя в символе света, являющегося самосветящейся сверхреальностью. Частные научные истины оказываются при этом предметными освещенностями, а не самим светом. Свет, перекликаясь со святостью, стал у Марселя базовым концептом-метафорой, понятием-символом, освещавшим весь его философский поиск. Святость великих подвижников веры, по мнению Марселя, «представляет собой подлинное введение в онтологию». Марсель старался дистанцироваться от богословия, однако конструктивным образом он обращался к его темам. Концепты и символы благодати, света, притока бытия, спасающих добродетелей служат в архитектонике его мысли опорами, несущими всю конструкцию. Только в их свете можно уразуметь самый глубокий смысл его центрального понятия «вторая рефлексия». Для Марселя важен принцип понимания интеллектуальной жизни как духовной борьбы человека, наделённого волей и способностью действовать, за высшую правду бытия. В свете этого принципа предельный смысл «второй рефлексии», нацеленной на восстановление целостного позитивного смысла бытия, состоит в духовном усилии поддерживать структурно-иерархическое и конкретно-личностное, а потому и благое устройство универсума против его хаотизации в нигилистическом неприятии Абсолюта. Марсель имел в виду именно это, когда при описании духовного отказа и нигилизма приводил выражение «rien n'est» («ничего нет») Поля Клоделя (1868–1955 гг.). Борьба, о которой на языке понятий говорится в феномене «второй рефлексии», – это борьба логоса-света против небытия, хаоса и тьмы.