Уснув или умерев для мира и телесных чувств, дух (mens) человека в исступлении касается Божества: «Почивая... душа воспламеняется любовью не столько к созерцаемому, сколько к предугадываемому, т.е. к едва касаемому (tenuiter vix attacti), внезапно и как бы в неком сверкании мелькнувшей искры». В душе «как бы с быстротой сверкающего света» вспыхивает «нечто более Божественное». Как и папа Римский Григорий I Великий, Бернард Клервоский называет объект созерцания «чистейшим и яснейшим лучом Истины», который, хотя и затуманен чувственными образами, но все же освещает душу так, чтобы она могла его вынести и вместить (tolerabilior et capabilior). Смерть-успение, по его мнению, называется не только исступлением (excessus), но, скорее, созерцанием (contemplatio) или непосредственным видением (visio) Бога. Бернард Клервоский определяет созерцание как «истинную и верную интуицию духа или несомненное схватывание (apprehensio) Истины». В нем следует стремиться не только к тому, чтобы освободиться от пристрастия к вещам, что свойственно человеческой добродетели, но и к тому, чтобы «освободиться от всяких телесных подобий (corporum similitudinibus)», что есть уже равноангельская добродетель. Однако даже на вершине созерцания Бернард Клервоский не допускает возможности познания Бога в самом Его существе, таким, каков Он есть: «Почивая в созерцании, душа видит Бога во сне, видит в зеркале гадательно, а не лицом к лицу». Последнее видение «не принадлежит настоящему веку, но сохраняется для будущего... И ныне Он (Бог) открывается тем, кому хочет, но так, как Он хочет, а не как Он есть». Бернард Клервоский поясняет это на примере солнца: мы можем видеть солнце не таким, каково оно есть само по себе, но только его свет, которым освещаются воздух и окружающие предметы; и даже этого мы не могли бы видеть, если бы не имели некоего подобия солнечного света внутри себя в своих глазах; и если наши глаза будут затуманены, мы потеряем это подобие и не сможем видеть солнечный свет. Таким же образом и Бога, «Солнце Правды (solem justitiae), просвещающего всякого человека, грядущего в мир, просвещенный человек может видеть в этом мире так, как Он просвещает (sicut illuminat), поскольку человек в чем-то подобен Богу; но так, как Он есть (sicuti est), человек совершенно не может видеть, поскольку человек еще не имеет совершенного подобия Богу». Однако весьма вероятно, что Бернард Клервоский оставляет такую возможность для людей в будущем веке (а для ангелов уже в настоящем), поскольку, хотя он и говорит, что никто из людей, находясь в этом смертном теле, не мог и не может видеть Бога, как Он есть, однако тот, кто будет достоин, «сможет Его увидеть, находясь в теле бессмертном». Здесь он остается в рамках западной богословской традиции, начинающейся с Августина Блаженного и противоположной православному учению о Божьей непостижимости. Бернард Клервоский является одной из вершин христианской мысли. В его сочинениях идея христианской любви к Богу и человеку нашла наиболее яркое выражение. Но если присмотреться, то можно легко заметить, что он нигде не говорит о любви к другому человеку, а лишь о любви к Богу и любви к самому себе. Любовь к другому человеку, с христианской точки зрения, возможна лишь через любовь к Богу, т.е. любовь к твари как к образу Творца. Но любовь к Богу, как к Творцу, ничуть не мешает презрению (или, в лучшем случае, равнодушию) к Его твари. Смирение – это лишь способ самовозвышения, а дерзание «поднять голову к самым устам славы, дабы в трепете и робости не только воссозерцать, но и облобызать» – это стремление стать другим, не таким, как все.