Критика гегелевской философии в разные времена исходила от Артура Шопенгауэра (1788–1860 гг.), Макса Штирнера (1806–1856 гг.), Сёрена Кьеркегора (1813–1855 гг.), Карла Маркса (1818–1883 гг.), Фридриха Ницше (1844–1900 гг.), Владимира Сергеевича Соловьёва (1853–1900 гг.), Жоржа Батая (1897–1962 гг.), Бертрана Рассела (1872–1970 гг.), Карла Поппера (1902–1994 гг.), И. Фетчера, С. Хука, К. Фридриха, Я. Гоммеса, Э. Топича, К. Ахама, В. Таймера, Ф. Бауэра, Э. Зауэра и др. Карл Поппер в книге «Открытое общество и его враги» приводит следующую цитату из гегелевского труда «Энциклопедия философских наук. Т.2. Философия природы»: «Звук есть смена специфической внеположности материальных частей и её отрицания, – он есть только абстрактная или, так сказать, только идеальная идеальность этой специфичности. Но тем самым эта смена сама непосредственно является отрицанием материального специфического устойчивого существования; это отрицание есть, таким образом, реальная идеальность удельного веса и сцепления, то есть теплота». По мнению Поппера, этот отрывок передаёт суть гегелевского метода, который он оценивает как «дерзкий способ надувательства», причисляя его к примерам философии оракулов. Те же обвинения Гегелю предъявлял его современник Артур Шопенгауэр, прямо называвший Гегеля шарлатаном, его философию бессмыслицей, а гегелевский метод описывавший как преподнесение этой бессмыслицы нарочито туманным, наукообразным языком, призванным запутать слушателя, заставляя его думать, что он сам виноват в своём непонимании: «Конечно, непостижимо и терпение публики, которая читает из года в год бормотанье пошлых философов-ремесленников, невзирая на мучительную скуку, покрывающую его густым туманом, – читает, читает, а мысли всё нет: писака, которому самому не преподносилось ничего ясного и определённого, нагромождает слова на слова, фразы на фразы и всё-таки ничего не говорит, ибо ему нечего сказать, и он ничего не знает, ничего не думает, и, тем не менее, хочет говорить и потому выбирает свои слова не с тем, чтобы удачнее выразить свои мысли и выводы, а с тем, чтобы половчее скрыть их отсутствие. Такого рода продукты, однако, печатаются, покупаются и читаются, – и так дело идёт уже целые полвека, причём читатели и не замечают, что они, как говорится по-испански, papan viento, то есть глотают пустой воздух. Впрочем, в видах справедливости, я должен упомянуть, что для поддержания в ходу этой мельницы часто применяют ещё очень своеобразную уловку, изобретение которой надо отнести на долю господ Фихте и Шеллинга. Я разумею хитрый приём – писать темно, то есть непонятно: вся суть заключается собственно в таком преподнесении галиматьи, чтобы читатель думал, будто – его вина, если он её не понимает; между тем писака очень хорошо знает, что это зависит от него самого, так как ему прямо нечего сообщить действительно понятного, то есть ясно продуманного. Без этой уловки господа Фихте и Шеллинг не могли бы поставить на ноги свою лже-славу. Но, как известно, никто не прибегал к этой уловке с такой отвагой и в такой мере, как Гегель». Шопенгауэр объяснял профессиональную успешность Гегеля как университетского преподавателя его подобострастным отношением к властям, причину популярности Гегеля среди коллег – взаимовыгодной корпоративной поддержкой, а сам феномен Гегеля открыто оценивал «как позор немецкой философии». В XX в. представителями школы логического позитивизма, в частности, Рудольфом Карнапом (1891–1970 гг.), было предпринято исследование метафизики на предмет осмысленности представляемого ею знания. Одним из итогов этой работы было признание гегелевской метафизики и различных подобных ей систем (в которых утверждения не выводятся логически и не указывается способ их верификации) бессмысленными, с точки зрения логики.