Чисто семитической формой назидания являются знаменитые евангельские макаризмы (так называемые «заповеди блаженства»), например: «Блаженны нищие духом, ибо им принадлежит царство небесное» (Мф. 5:3–7). Им противостоят угрозы по формуле «горе вам!», например: «Горе вам, богатые, ибо не будет вам утешения!» (Лк. 7:24). Особое значение для возникновения жанра Евангелий имеет третья форма иудейской учительской литературы – рассказ о деяниях почитаемого праведника. Этот жанр представляет аналогию греко-римским анекдотам про философов, однако между евангельским повествованием и еврейской дидактикой есть и существенная разница. Во-первых, это разница настроения, общего тона. В Евангелиях есть вдохновение верой в немедленное обновление мира, гораздо больше праздничности, восторга, так что рядом с ними талмудические рассказы кажутся будничными и прозаичными. Во-вторых, это разница в композиции: в иудейской литературе того времени не было связного повествования о жизни праведника, по-видимому, и предание о жизни Христа прошло через эту стадию. Авторы Евангелий поставили перед собой задачу: сплавить фрагменты предания в единый религиозный эпос. Для этого в еврейской литературе предпосылок не было; форму целостной биографии выработала греко-римская литература, но её установки были иными, и едва ли евангелисты знали языческую прозу. Поэтому задача была нелёгкой, и решается она в разных Евангелиях по-разному. Три первых канонических Евангелия при всём своём различии остаются в рамках одной и той же литературной формы, основанной на относительном равновесии наивной повествовательности и религиозно-морального содержания. По-видимому, по этому же типу были созданы и некоторые Евангелия, не вошедшие в канон (например, «Евангелие от евреев», интересное, в частности, тем, что было известно ещё читателям IV в. и не только в греческом переводе, но и в арамейском подлиннике). Когда возможности этой литературной формы были исчерпаны, дальше можно было идти двумя путями. Во-первых, можно было превратить серьёзный религиозный эпос в занимательную и пёструю историю (по этому пути пошли составители многочисленных апокрифов о детстве девы Марии и Христа, где отрок Иисус, в частности, изображён как опасный маг, использующий свою силу для расправы со сверстниками и учителями). Церковь боролась с этим видом низовой словесности, но истребить его не смогла; он был слишком дорог широкому читателю. На протяжении всего Средневековья апокрифы любят, читают, а нередко и создают заново. Но равновесие повествовательного и поучительного элементов в первоначальной евангельской форме могло быть нарушено не только в пользу повествования, но и в пользу умозрения. Эта возможность была реализована в многочисленных гностических (еретических) Евангелиях: в них рассказ о Христе лишён наивности, переосмыслен в духе мифологического символизма и насыщен религиозно-философским материализмом (например, «Евангелия» от египтян, от Филиппа, от Иуды и т.п.). Аналогичный им литературный тип представляет собой четвёртое каноническое Евангелие – от Иоанна. Когда от трёх канонических Евангелий переходишь к четвёртому, то попадаешь из мира хотя бы и необычных, но человечески понятных событий в сферу таинственных и многозначных символов. Если Евангелия от Марка, Матфея, Луки раскрывают общедоступные стороны новозаветного учения, то Евангелие от Иоанна даёт его сокровенную эзотерику. Земная жизнь Христа интерпретируется как самораскрытие мирового смысла (примерно так может быть передано греческое понятие «Логос», условно переводимое по-русски как «Слово»). Оно обращается к важной для мифа идее изначального, исходного; оно с умыслом открывается теми же словами, которыми начат рассказ о сотворении мира в Ветхом Завете – «в начале». Изложение отличается сжатостью и концентрированностью; своему тёмному стилю автор сумел придать единственную в своём роде праздничность и игру. Эта динамика экстаза выражена словами: «Дух веет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда он приходит и куда уходит, так бывает со всяким, рождённым от духа» (3:8). И если Евангелие от Луки ввело в кругозор раннего христианства эллинистическую моральную и эмоциональную культуру, то Евангелие от Иоанна ассимилировало греческую философскую мысль и диалектику греческого мифа, – разумеется, радикально переработав и то, и другое в духе христианской мистики. «Апокалипсис» Иоанна примыкает к старой традиции восточного мистического осмысления истории и стоит у истоков средневековой литературы «видений», которая, однако, не всегда приобретала столь грандиозный характер. Так, «Пастырь» Ермы представляет собой большой контраст к суровости «Апокалипсиса». Сублимированная в подобных записях эротика – своего рода христианская параллель к «Пиру» Платона, которая сочетается с необычной мягкостью и улыбчивостью настроения. И всё это в сочетании с верой, что для человека не так трудно стать добрым и чистым, создаёт своего рода буколическую атмосферу, что открывало в дальнейшем огромные перспективы для создания таких произведений, как «Божественная Комедия» Данте.