Овладев в полном объеме философскими науками, аль-Газали еще почти год беспрерывно размышлял над ними, по несколько раз пересматривая их положения. В конце концов, он «твердо разобрался в том, что было в них обманчиво и ложно, что справедливо и что призрачно». В результате в книге «Намерения философии» им были ясно изложены все современные ему философские системы, а обстоятельной критике этих систем был посвящен другой трактат – «Самоопровержения философов», появившийся вскоре после первого. Здесь аль-Газали показал, что все допущенные философами ошибки могут быть сведены к двадцати принципам, из которых три можно было признать противоверными, а семнадцать – еретическими. Это опровержение было настолько глубоким и очевидным, что влияние Аристотеля оказалось основательно подорванным, а увлечение его философией на Востоке пошло на убыль. Покончив с этим делом, аль-Газали написал несколько важных трактатов, в которых опроверг самые распространенные в то время еретические учения. Прежде всего, по просьбе султана, он выступил против самых опасных противников суннитов – исмаилитов, причем раскритиковал их с такой добросовестностью и беспристрастностью, что даже сам подвергся нападкам некоторых правоверных суннитов: «Ведь ты для них стараешься. Они никогда не смогли бы сами справиться с теми недоразумениями, с которыми сталкиваются в своем учении, если бы ты не исследовал их и не привел в такой порядок». Когда было покончено с опровержением ересей, аль-Газали обратился к учению суфиев, оставшееся им неосвоенным. Поначалу он прибег к тем же методам, что и в предыдущих случаях, т.е. собрал трактаты представителей этого направления и погрузился в их изучение. Но вскоре понял, что такой подход здесь невозможен, потому что «наиболее специфические их особенности заключались в том, что постижимо не путем обучения, но лишь благодаря испытанию, переживанию и изменению душевных качеств». И в самом деле, мироощущение суфиев невозможно свести к какой-то доктрине, его нельзя постигнуть ни с помощью бесед, ни изучением, а лишь определенным образом жизни. Мистическая практика суфизма поначалу увлекла его как еще один возможный путь постижения Истины, однако упорные занятия философией и богословием привели к убеждению, что далеко не все тайны мироздания можно разгадать с помощью рассудка. Но если Бога невозможно познать разумом, быть может, его можно познать как-нибудь иначе? Это соображение и привело аль-Газали к суфизму. Как раз в те годы в его душе произошел перелом. Он писал: «Еще раньше, благодаря наукам, которыми я занимался, я проникся глубокой верой во Всевышнего Аллаха, в пророчество и Судный день. Эти три основы вероисповедания глубоко укоренились в душе моей не благодаря определенным, точным доказательствам, но вследствие таких причин и опытов, подробности которых передать невозможно. Мне стало ясно, что надеяться на блаженство в потусторонней жизни может только тот, кто ведет благочестивый образ жизни и сторонится мирских соблазнов, что главное во всем этом – разорвать путы, связывающие душу с дольным миром, покинуть обитель суеты, обратившись к обители бессмертия и устремив все свое внимание на Всевышнего Аллаха, и что осуществления этого может добиться лишь тот, кто отказывается от почестей и богатств, кто избегает мирских треволнений и связей. Затем я обратил свой взор на собственное положение – и оказалось, что я весь утопаю в мирских связях, опутавших меня со всех сторон. Обратив же взор на деятельность свою – и на самое лучшее, что в ней было: на чтение лекций и преподавание, – я обнаружил, что меня занимают науки, не имеющие ни значения, ни пользы для того, кто готовит себя к путешествию в потусторонний мир. Я убедился, что стою на краю пропасти и что если не займусь исправлением своего положения, наверняка попаду в ад». После долгих колебаний аль-Газали решил порвать с прежней жизнью, а чтобы ему не мешали уехать, он сказал о намерении совершить паломничество в Мекку, и в 1095 г. покинул Багдад. Его отъезд походил на бегство. Для большинства современников этот шаг остался совершенно необъяснимым: как можно было оставить крупнейшее столичное учебное заведение (быть может, самое блестящее в тогдашнем мусульманском мире), где он был признан лучшим богословом, пользовался милостями двора и получал неплохие доходы?