Отношение христианства к иудейству и к Ветхому Завету определилось приблизительно к 140 г. н.э. Догматическое значение получило Послание к Евреям апостола Павла, где проводится мысль, что Ветхий Завет и как Писание, и как факт есть Откровение истинного Бога, однако в нем же самим Богом сделаны ясные указания, что значение Ветхого Завета – лишь временное. С пришествием Сына он как закон и как обряд отменен, объявлен «изветшавшим», отслужившим свое назначение. Тем самым христианство осознавало себя религией Откровения Бога-Творца и Спасителя; и все, что не входило в это Откровение (писанное и неписанное), было не нужно; все, что противоречило, было враждебно. Следовательно, задача сводилась лишь к определению объема признаваемого христианством Божественного Откровения. Это формальное решение давалось без труда, однако в частностях оставались нерешенными вопросы об отношении Откровения к естественным религиям, личному религиозному творчеству и разуму, а также к его высшему проявлению – науке.

Установление отношения церковной мысли II–III вв. н.э. к разуму и науке было едва ли не самым важным по своим последствиям. Христианство провозгласило, что главное назначение человека на земле – спасти свою душу, а для этого надо истинно веровать. Ведь апостолы и христиане первых поколений были большей частью люди неученые, но они были образцом истинной веры. Напротив, ученые и интеллигентные люди в большинстве своем продолжали смотреть на Евангелие свысока, как на «безумие» и суеверие. Поэтому в Церкви должно было утвердиться мнение, что для спасения души развитый разум и наука не только не нужны, а даже вредны, т.к. внушают умственную гордость и затрудняют смиренное принятие превышающие разум Откровение.

Вопрос об отношении Откровения к естественным религиям и личному религиозному творчеству ставился так: возможны ли в послеапостольское время пророки, приносящие новые Откровения, а если возможны, то как их отличить от лжепророков? Церковь отвечала так: апостольский век был исключительным веком Откровения, в который сообщено было все, что нужно знать для спасения, поэтому все, написанное после них, неизмеримо ниже, и пророки-догматисты в будущем невозможны. Словом, разделываясь с языческим религиями, Церковь ограничила Ветхим и Новым Заветами область писанного Откровения для прошлого; разделываясь с личным религиозным творчеством, стоявшим перед ней главным образом в виде гностицизма, она ограничила теми же двумя Заветами область писанного Откровения и для будущего. Но гностицизм редко выступал открыто; черпая элементы для своих построений из всевозможных философий и мифологий (помимо собственной фантазии), он стремился выдать их в свет под флагом тайного апостольского предания.

Апологетическая греческая литература к III в. н.э. фактически прекращается, хотя продолжается борьба против ересей, но без особого блеска. Это время было временем затишья – между гностическим и арианским спорами, писательство было чисто публицистическим и не оставило следов в литературе. Другое дело – римская христианская литература этого периода. Платонизм греческого христианства еще не коснулся ее; учение богословов в духе Оригена проникло на Запад лишь в следующий период. Зато апологетика здесь процветает, и притом в обоих направлениях: классическом (цицероновском, как у Менуция Феликса) и азианском (как у Тертуллиана). Догматическая литература носила здесь не метафизический, а моралистический характер; во главе ее стоял карфагенский епископ Киприан, автор трудов «О добрых делах и милостыне», «О ценностях терпения», «О хвале мученикам» и др. Сюда же можно отнести и его современника, расколоучителя Новациана, от которого сохранились трактаты «О Троице» и «О иудейских яствах» и два послания к Киприану в пользу строгости церковной дисциплины по отношению к отступникам.