Конечно, заметную роль в данном выводе играет переход от внутреннего к внешнему, выразимому в языке и реализуемому в поведении (последнее послужило причиной причисления Витгенштейна к представителям бихевиоризма). В литературе данный вопрос остаётся предметом острых дискуссий. Хотя все основные признаки данной позиции у Витгенштейна присутствуют, его собственную точку зрения определяет «поправка» на творческое конструирование языковой реальности: поведение становится осмысленным лишь в той мере, в какой оно соизмеряется с языковой игрой, т.е. получает языковую интерпретацию. Употребление языка и его означающая функция являются социальными по своей природе, т.е. характер социальности присущ им изначально. Связь мышления и языка также полагается изначальной, а значит, любое подразумевание, любой (полагаемый внутренним) ментальный акт вправе называться таковым лишь в силу своей языковой проявленности. Феномены понимания, полагания, воображения и т.п., с точки зрения Витгенштейна, не представляют собой изолированные процессы или функции сознания и, следовательно, не могут отсылать к какой-то однозначной дефиниции и объяснению. Как и в случае с языком, мы имеем дело лишь с «семейными подобиями»: феномены сознания классифицируются не в соответствии с видовыми и родовыми признаками, а в соответствии с множеством языковых игр, в которых они себя показывают. Таким образом, реальность феноменов сознания – это реальность употребления соответствующих понятий. В отличие от реальности традиционно и при этом неоправданно приписываемых им значений реальность употребления раскрывает их подлинный смысл. В этом смысле язык ничего не скрывает, однако требуется особая методика, чтобы проследить принципы и особенности его работы, чем, собственно, и должна заниматься, как полагал Витгенштейн, настоящая философия. Тезис о социальности языка имеет следствие и иного рода. Фактически сняв проблему солипсизма, Витгенштейн, тем не менее, остаётся плюралистом, т.е. отстаивает несводимость различных «форм жизни» (и соответствующих им культур) друг к другу. Но там, где общее проявляется лишь в форме «семейных подобий», разговор о нахождении смысловых эквивалентов, переводе значений одной культуры в другую, становится проблематичным. Иными словами, взаимопонимание требует общего поля, а согласно Витгенштейну, поиск таких точек соприкосновения далеко не всегда может привести к положительному результату. Таким образом, концепцию языковых игр Витгенштейна исследователи рассматривают как альтернативу психологическому словарю традиционной философии сознания. Место, которое в философии сознания, ориентированной на субъекта, занимает описание процесса познания и понимания, в философии Витгенштейна занимает дескрипция языковых игр, в контексте которых (и нигде помимо него) слова и интенции обретают смысл. Таким образом, любой смысл, приписываемый понятиям (словам), помимо языковой игры, оказывается пустым или ложным. Картина мира, выстроенная в соответствии с философией языка позднего Витгенштейна, не имеет ничего общего с картиной мира, в которой язык репрезентирует наличные предметы и положения дел или события. В действительности представление о соотнесённости языка и мира у позднего Витгенштейна отличается не только от идей «Логико-философского трактата», но и в целом от парадигмальной для европейской философии картины мира. Языковые игры не отражают и не описывают мир, а создают мир, выкраивая его по меркам своей праосновы – «формы жизни». Собственно деятельность и область невысказываемого при такой постановке вопроса определяет ту или иную «заданность» мира, но остаются за его пределами. Миром оказывается то, что было осмысленно, или (что то же самое) на чём лежит печать языка. Появление «Философских исследований» оказалось событием, на много лет вперёд определившим характер и тенденции развития западной философии, различных направлений аналитической философии. Несмотря на то, что в творчестве Витгенштейна исследователи выделяют два периода, его взгляды представляют собой органичное целое по ряду ключевых вопросов – что такое философия, наука и человек (универсальной предпосылкой всего его творчества выступила максима: «Мы говорим, и мы действуем»). Он отверг мировоззрение, согласно которому человек понимался  обладателем сугубо собственного сознания, «противоположного» внешнему миру, существом, «выключенным» из этого мира, «внешним» по отношению к нему, а также (благодаря науке) способным активно манипулировать окружающими вещами.