ПАХОМИЙ ЛОГОФЕТ, Пахомий Серб - Страница 2

С трудами представителей нового литературного направления литература и книжность окончательно теряют черты феодально-областной ограниченности и укрепляются их связи с литературами южных славян. Новый литературный стиль XIV–XV вв. получил в научной литературе не совсем точное название «плетение словес». Первоначальный смысл этого выражения – «плетение словесных венков», т.е. создание похвал, но потом это выражение приобрело смысл создания словесной орнаментики. «Плетение словес» основано на внимательнейшем отношении к слову: к его звуковой стороне (аллитерации, ассонансы и т.п.), к этимологии слова (сочетания однокоренных слов, этимологически одинаковые окончания), к тонкостям его семантики (синонимические, тавтологические и пр. сочетания), – на любви к словесным новообразованиям, составным словам, калькам с греческого. Поиски слова, нагромождение эпитетов, синонимов исходили из представления о тождестве слова и сущности божественного писания и божественной благодати. Напряженные поиски эмоциональной выразительности, стремление к экспрессии основывались на убеждении, что житие святого должно отразить частицу его сущности, быть написанным «подобными» словами и вызывать такое же благоговение, какое вызывал и он сам. Отсюда – бесконечные сомнения авторов в своих литературных способностях и полные нескрываемой тревоги искания выразительности, экспрессии, адекватной словесной передачи изображаемого. Однако стиль второго южнославянского влияния отразился только в «высокой» литературе, по преимуществу церковной. Основное, к чему стремятся авторы произведений высокого стиля, – это найти общее, абсолютное и вечное в частном, конкретном и временном, «невещественное» в вещественном, христианские истины во всех явлениях жизни. Как и прочие писатели его времени, Пахомий заботится не о факте, а лишь о более красивой его передаче; он не изучает исторических материалов, чаще всего прибегая к помощи общих мест. Факт сам по себе не имеет для него значения, и он не занят ни его собиранием, ни его критической проверкой; цели, которые ставятся труду, исключительно моральные, назидательные. Для автора важно не описать события, а их подбором очертить морально-аскетический идеал. Поэтому Пахомий без сожаления опускает фактические подробности, может быть, драгоценные для историка, но неудобные для церковного чтения, или переиначивает сам факт ввиду стилистических соображений. Общие места – его любимый прием, и в этом отношении Пахомий, со своей стороны, еще больше способствует обезличению русской агиографии, этой отличительной ее особенности. Под его пером, например, исчезают черты живой действительности, занесенные в «Житие Сергия Радонежского» Епифания Премудрого. Уходя в пустыню, преподобный Сергий у Епифания оставляет имущество своему младшему брату, у Пахомия – раздает бедным; Епифаний просто говорит, что в лесу, где поселился Сергий, было много зверей и всякого гада, у Пахомия в зверей и гадов преображаются бесы, смущающие подвижника, и т.п. Согласно взгляду Пахомия, так выходило красивее в «житии», назидательнее. Общие места совершенно устраняют личные взгляды автора, и за исключением двух-трех фактов, мы почти не видим в его сочинениях его собственной личности и его симпатий. Но любовь Пахомия Логофета к общим местам и его авторская безличность не являются его отличительными чертами; в этом отношении он – типический представитель взглядов, искони господствовавших в нашей агиографии, а отчасти и во всей древнерусской письменности. На задачи и цели «жития» Пахомий смотрит так же, как смотрели на это все наши писатели «житий» вплоть до XVII в., а равно и всё грамотное древнерусское общество. В представлении и тех, и других «житие» было неразрывно связано со святостью жизни описываемого лица, и только такая святая жизнь имела право быть предметом «жития».

 



 
PR-CY.ru