Патристика избирательно использовала философское наследие античности, главным образом, сочинения Платона, неоплатоников, стоиков. Осмысление феномена политеистических религий потребовало освоения учений античных вольнодумцев, в том числе Эпикура, Лукреция, Цицерона, Варрона, Евгемера. В период становления христианской догматики (до Никейского собора 325 г.) представители патристики именовались апологетами, поскольку их главной задачей была защита христианства от обвинений и нападок сторонников языческой культуры. Поэтому ранний период патристики (II–III вв.) – апологетика. Ее представители неоднозначно решали вопрос об отношении к античной культуре, о соотношении веры и знания, христианства и философии. Одни (Татиан, Ириней Лионский, Тертуллиан) полагали, что христианство не нуждается в философии, в изъяснении истин веры с помощью разума; для других (Иустин, Климент Александрийский, Ориген) христианство выступало как высшая ступень античной культуры (исключая «языческую» религию и материалистические учения). Начало христианской теологии положил Ориген, хотя позднее ряд его идей был осужден церковью, а основы христианской культуры заложил Климент. Однако неправомерно рассматривать патристику во всем ее объеме только как богословскую словесность, чуждую эстетических установок. Это – литературные произведения, поскольку о духовном наследии того времени можно судить, прежде всего, именно по литературным источникам. И самым непосредственным образом к художественной литературе относятся написанные на разных языках жития святых, апокрифы на библейские и евангельские сюжеты, а для ранней поры – гностические евангелия и апокалипсисы, манихейские псалмы и проповеди. При этом нельзя упускать из виду, что для общественного сознания той эпохи литературный материал неизменно реален, хотя действительность воспринималась по-разному: в одних случаях это была реальность наблюдаемая, в других – представляемая. Для человека первого христианского тысячелетия чудо было ничуть не менее конкретным происшествием, чем, скажем, уличная драка, а высланные Князем Тьмы женственные призраки, нарушавшие покой отшельника, ничуть не уступали по своей вещественности куртизанкам Антиохии или Александрии. Про ангелов и бесов говорить нечего: это были прямо-таки бытовые персонажи в точном смысле слова – такие же обитатели мира келий и скитов, как и сами подвижники и затворники. Демоны шныряли под ногами аскетов, как домашние кошки или крысы, – жуткие, но вполне привычные спутники их будней. Поэтому когда мы подходим к литературе той эпохи, мы не имеем права навязывать ей – ее создателям и адресатам – наши представления о границах реальности и на этом основании проводить принципиальное различие между, скажем, хроникой и легендой, между произведениями на бытовом материале и на материале, относящемся к области верований и поверий. Каждый из этих пластов не умещается в этнические рамки. То, что было реальным «общим знаменателем» для литературной жизни восточно-христианских стран, удобнее всего проследить на примере коптской литературы. Именно в ней с полной ясностью виден основной состав выявляющих себя через словесное искусство общественных сил. Главные из них – белое духовенство, действующее в миру, и монашество, среда отшельников и аскетов, т.е. людей, как бы удалившихся от мира и творивших свой мир в противовес миру всех. Деятельность первых – миссионерство, т.е. активное распространение определенных верований и представлений с помощью устного и письменного слова. Деятельность вторых – подвижничество, т.е. культивирование определенного типа личности, которая могла бы вызывать в других людях нужный духовный настрой силой непосредственного примера. Первые жили в земном мире, имея дело со всеми его силами; вторые – в ином  мире, в общении с «нездешними» существами, но этот иной мир был для них таким же реальным и конкретным, как земной мир для первых.