МОНОФИЗИТСТВО (от греч. «один» и «природа») – еретическое направление в христианстве, возникшее в Византии в V в. Ни одно из религиозных движений раннего Средневековья не принесло Византии столько бед, как монофизитство: оно оказалось на знамени всех сепаратистов и нравственно, а потому и политически, оторвало от империи её добрую половину. Религиозные интересы, вызвавшие движение, в значительной степени подчинились игре политических сил. Они создали кризис, но не могли управлять ходом событий. Основателем монофизитства считается Константинопольский архимандрит Евтихий (около 370 – после 454 гг.), энергичный сторонник Кирилла Александрийского (376–444 гг.), один из главных героев Эфесского собора 431 г. (Третьего Вселенского). В 448 г. дорилейский епископ Евсевий по пути на поместный собор в Константинополь заехал в монастырь, которым управлял Евтихий. В 430 г. из-за желания защитить истину таинств Боговоплощения от несторианства (см. Несторианство) он даже нарушил обет никогда не выходить за стены монастыря (монастырь тот был одним из самых значительных в Константинополе, в нём проживало до трехсот монахов). Настоятель был скромным человеком, не получившим систематического образования, и даже не был богословом. Все положения его вероучения строились на трудах «великих александрийцев» (Афанасия и Кирилла) в том смысле, в каком он их понял. Положение их учения о том, что Христос от самого Своего зачатия был истинным Богом, Евтихий усвоил односторонне и утверждал, что, хотя Иисус родился от Девы, Он по естеству Своему, прежде всего, Бог, а не человек. Общечеловеческая природа в Нём настолько изменена под влиянием божественной, что плоть Христа не единосущна человеческой. Епископ Евсевий много спорил с приютившим его архимандритом по догматическим вопросам, но так и не смог переубедить. Прибыв на Собор, он немедленно подал записку Константинопольскому архиепископу Флавиану (446–449 гг.), в которой объявил, что Евтихий заблуждается и мыслит об Искупителе и таинстве искупления иначе, нежели передано от апостолов и отцов никейских. Флавиан от записки пришёл в большое смущение. Поначалу он предложил Евсевию келейно объясниться с Евтихием и полюбовно привести дело к благоразумному концу, но Евсевий решительно отказался. Тогда Собор епископов был вынужден вызвать на свои заседания Евтихия. Тот долго не хотел являться, ссылаясь на свой обет, но, в конце концов, уступил настоятельному требованию. Когда епископы спросили архимандрита, признаёт ли он догмат о единосущности Христа человечеству, тот отвечал, что так как в символе о Христе сказано только, что «Он единосущен Отцу», и ничего не сказано в отношении того, единосущен или не единосущен Христос нам по человечеству, то он и держится лишь той истины, что Христос «единосущен Отцу по Божеству». Члены Собора нашли такое определение веры недостаточным и продолжали допытываться у Евтихия о его отношении к двум естествам Христа. В конце концов, Евтихий кратко и ясно выразил своё учение в следующих словах: «После воплощения Бога-Слова я поклоняюсь только одному естеству, естеству Бога, воплотившегося и вочеловечившегося; исповедую, что Господь наш состоит из двух естеств прежде соединения, а после соединения исповедую одно естество». Ему указывали на явную несуразность этих взглядов, ибо как можно, признавая рождение Христа от Девы, в то же время принижать Его человеческую природу? Но этот довод не убеждал Евтихия. Всё его учение строилось на различии между понятиями «тело человека» и «тело человеческое». Он не оспаривал того, что тело Христа, взятое абстрактно, есть нечто человеческое, но из этого не делал вывода, что Христос есть человек (так, например, из того, что нечто розового цвета ещё не следует, что это нечто – роза). Поскольку, после соединения двух естеств во Христе, божественное, безусловно, доминировало в Нём над человеческим, Евтихий считал неправильным признать Христа человеком, хотя по Евангелию Он и есть Сын Человеческий. Евтихий искренне недоумевал: «Разве может быть тело Господа и Бога нашего единосущным нам?» И не понимал, как можно приравнивать Христа к людям, когда Он есть Бог. О «человеческом» во Христе он считал дозволенным говорить только в особом и не прямом смысле.