Даже добродетельная жизнь в этом мире в глазах мистики имеет невысокую цену «вьючного скота»; в некотором смысле она даже помеха на пути её основного стремления. Активное доброделание ниже пассивного: нестяжательность, кротость, терпение, смирение должны украшать мистика. Всё должно быть направлено на сосредоточение внимания на одном усилии; в этом случае вредят даже мысли. «Кто имеет мышление, – говорит один подвижник, – тот ещё не вышел из двойственности». Отвращение к бытию во всех его видах всегда задаёт тон настроению мистика. Но, опустошая своё сознание, он неизбежно упирается в необходимость мыслить бесконечное по аналогии с тем, что находит в себе в состоянии сверхсознания. Бога нет вообще, если Его нет в нашей душе. «Я» конечное на высшей ступени сливается с «Я» бесконечным. Это пантеистическое потопление индивидуальности не есть, однако, её упразднение. Реальное богообщение даёт мистику право считать себя обладателем высшего разумения всего окружающего, наполняет его чувством блаженства и снисходительной любви ко всему живущему. Мистика, развивающаяся свободно, без давления положительной религии, неизменно обнаруживает наклон к пантеизму. Высшей целью стремлений мистики является гордое «быть Богом» или «уподобиться Богу», как это видно в неоплатонизме. В христианстве эта тенденция встречает могущественное ограничение. По форме задание «быть Богом» остаётся тоже, но условия его решения во многом и часто изменяются. Древнейший дошедший до нас памятник мистической философии – Упанишады, умозрительная часть ведийских священных сборников; мистический элемент преобладает также и в главных школах позднейшей индийской философии; основная мысль здесь – поглощение всего индивидуального в абсолютном единстве мировой души. У других культурных народов древнего Востока также были тайные учения, но от них не осталось никаких письменных памятников, за исключением книги китайца Лао-цзы, у которого абсолютное безразличное (Дао) – это своеобразное выражение того же пантеистического начала, которое господствовало в индийских умозрениях. В древнейшей греческой философии мистический элемент, вызванный первоначально восточными влияниями, получил оригинальное развитие у Гераклита, Пифагора и пифагорейцев, Эмпедокла, занимает преобладающее место в учении Платона, в еврейско-эллинистическом учении Филона Александрийского (около 25 г. до н.э. – 50 г. н.э.), в египетско-эллинском умозрении так называемых герметических книг, а ещё больше у основателя неоплатонизма Плотина (204/205 – 270 гг.), неоплатоников и гностиков. Неоплатонические влияния на почве христианского богословия обнаружились у Оригена (около 185 – около 254 гг.), а затем породили религиозно-философскую систему, изложенную в книгах, приписанных Псевдо-Дионисию Ареопагиту и получивших большое значение в VI в. Раньше началось развитие особого типа монашеского мистического богословия в Египте и Сирии – Макарий Великий (около 300 – 391 гг.), Исаак Сирин (вторая половина VII в.). Впоследствии, сосредоточившись в афонских монастырях, отшельническая теософия всё теснее связывалась с особым психофизическим методом для произведения экстатических состояний (так называемое «умное делание»), переходя, таким образом, из умозрительной в опытную или реальную мистику. Для удобства рассмотрения христианской мистики Востока исследователи советуют различать в ней два направления: гностическое (спекулятивное) и нравственно-практическое. Оба хотят, чтобы мы, люди, обожились, но первое ведёт к этой цели путём гносиса (интуитивного познания высшего мира), а второе – путём всепоглощающей любви к Богу, восхищения сердца. Христианство в первые десятилетия дало двух ярких представителей этих направлений – апостолов Иоанна и Павла. Павел был восхищаем до третьего неба и слышал там неизречённые глаголы, однако он ставил ни во что премудрость этого мира. Для него всё – в любви ко Христу. Иоанн опирается на Павла, но по характеру своего настроения отклоняется от него. Павел придаёт факту смерти Христа громадное значение: она принесла людям прощение грехов и примирение с Богом. У Иоанна смерть есть только отложение человечества; она не имеет спасительного значения. От греха освобождает истина. Концепция спасающего Слова Евангелия от Иоанна, опираясь на идею премудрости, разрабатывающуюся в Ветхом Завете, и Логоса Филона Александрийского, задаёт тон главным мистико-богословским построением последующего времени.