Когда ум очищается и подчиняет себе вожделевающее и яростное начала, подвижник достигает, прилагая к этому все усилия, бесстрастия – дара Божия, получаемого по вере и смирению. Бесстрастие даётся иногда и тем, кто не могут неуклонно шествовать путём добродетелей, но непрестанно желают его и прилагают посильные старания. Даже обладание страстным и весьма горячим по природе телом не служит препятствием для получения бесстрастия. По мере возрастания благодати усиливается и боязнь любого, даже малейшего, греха, ибо никто не может быть без греха – даже великие праведники, но в час исхода любовь побеждает страх. Ум истинного монаха преисполняется ведения. Созерцая Непостижимого, ум смиряется, познавая свою немощь. Ум, познавший свою природу, перестаёт быть дебелым, отгоняя застилающее его облако, и врождённый помысел снова становится простым и светозарным. Созерцательная (умозрительная) жизнь, феория, есть сердечный покой, обретаемый во Христе. Добродетельный через бесстрастие, залог будущих благ, узревает Христа ещё здесь, на земле. Он по благодати обладает полнотой всех добродетелей в равной степени и совершенным смирением. В отличие от практического подвизания в созерцательной жизни вся «инициатива» принадлежит Богу; в отличие же от естественной премудрости ангелов, созерцающих телесную и нетелесную природу, Божественное умозрение зрит Самого Бога в Его Божественной жизни. Это знание сообщается всем достигшим бесстрастия, чистоты ума и т.п. Так было с Авраамом. Кто обладает чистым умом и единовидным знанием логосов сущего, тот становится левитом и священником, хвалящим Бога от лица всей твари за откровение тайн. Сердце такого служителя Божия является святилищем и небом, где обитает Христос. Некоторые исследователи замечают, что учение Иоанна Карпафийского не отличается оригинальностью. Однако вряд ли монахи, обращавшиеся к нему за практическими советами, стремились к какой-то новизне. Скорее, наоборот, средства, уже испытанные поколениями подвижников, должны казаться более надёжными и проверенными. При этом исследователи не могут отказать автору в глубоком знании духовной жизни. Пожалуй, изложение аскетической практики преобладает в сотницах над богословской феорией, однако это не значит, что Иоанн Карпафийский не достиг высот богомыслия. По-видимому, именно первый этап подвизания был более актуален для его адресатов, и по этой причине сотницы, скорее, намекают на следующие этапы, не распространяясь подробно на мистические темы.