При всей сложности и ожесточённости этой борьбы её благой результат в курсе Грановского выглядел совершенно неизбежным – пусть и не в самом близком будущем. По сути своей его лекции в корне противоречили господствовавшей в те времена теории «официальной народности», с её стремлением представить сословную, крепостную, самодержавную Россию «венцом творения», достигшим своего идеального состояния и потому лишённым каких-нибудь исторических перспектив. Слушатели Грановского воспитывались им в духе неприятия статичных концепций. Лектор учил их воспринимать прошлое (а тем самым и настоящее) с диалектических позиций. Один из его учеников вспоминал: «Несмотря на обилие материалов, на многообразие явлений исторической жизни, несмотря на особую красоту некоторых эпизодов, которые, по-видимому, могли бы отвлечь слушателя от общего, – слушателю всюду чувствовалось присутствие какой-то идущей, вечно неизменной силы. Век гремел, бился, скорбел и отходил, а выработанное им с поразительной яркостью выступало и воспринималось другим. История у Грановского действительно была изображением великого шествия народов к вечным целям, постановленным человеку Провидением». Очень последовательно проводя в лекциях основополагающие для своего курса идеи, Грановский при этом не впадал в схематизм, свойственный очень многим последователям Гегеля. Схема у него никогда не подавляла исторический материал. По справедливой оценке Александра Ивановича Герцена, «принимая историю за правильно развивающийся организм, он нигде не подчинял событий формальному закону необходимости… Необходимость являлась в его рассказе какою-то сокровенной мыслию, она ощущалась издали, как некий Deus implicitus (скрытое божество), предоставляющий полную волю и полный разгул жизни». Действительно, Грановский твёрдо и последовательно отстаивал право исторических деятелей на свободу воли, решительно изгонял из своих лекций логический фатализм, присущий и самому Гегелю, и большинству его последователей. Этим он отрывал себе путь для нравственной оценки прошлого; приближал историю к слушателям, делал её более человечной. Все эти замечательные качества Грановского-лектора ещё больше усиливались чрезвычайным обаянием его личности. Он никогда не ограничивал своего общения со студенческой молодёжью кафедрой, стенами университета. Это была его принципиальная позиция. Он писал Станкевичу: «Мне по приезде сюда советовали держать себя подалее от студентов, потому что они «легко забываются». Я не послушал и хорошо сделал. В исполнение моих обязанностей я не сделаю никакой уступки, но вне обязанностей мне нельзя запретить быть приятелем со студентами». Это «приятельство» выражалось, прежде всего, в постоянном живом общении с молодёжью. С первых же лекций стремление многих студентов сблизиться с Грановским было настолько сильным, что он был вынужден назначить специальные часы для встреч с ними. Во время этого неформального общения речь заходила о многих вопросах, которые Грановский по тем или иным причинам не мог затрагивать на лекциях. Его простота во взаимоотношениях со слушателями, сердечная искренность и в то же время глубокая серьёзность, которые были характерны для всех его бесед с ними – всё это ещё больше укрепляло авторитет молодого преподавателя в студенческой среде, отнюдь не избалованной таким вниманием со стороны профессуры старшего поколения.