В этом смысле «Тассо» – новая вариация на тему о страданиях юного Вертера. Но одновременно это и анти-Вертер. Роль антагониста Тассо («государственного секретаря» Антонио) представлена достаточно весомо. Уравновешенный, умудрённый опытом, Антонио олицетворяет не только житейскую, но и государственную мудрость, смиряя и умиротворяя мнительного и несдержанного в своих чувствах поэта. Действие происходит в XVI в., отмеченном в Италии острыми противоречиями, ощутимо сказавшимися и на судьбе, и на творчестве Тассо. Но Гёте по существу абстрагируется от исторической обстановки, замыкает героя в придворном кругу. Лирическая напряжённость монологов Тассо выдаёт присутствие авторского «я». В разговоре с Эккерманом (3 мая 1827 г.) Гёте вспоминал, как его самого «отчаяние погнало в Италию», и он обратился к истории Тассо, чтобы «освободиться от болезненных и тяжёлых веймарских впечатлений». Гёте размышляет над проблемой отношения художника и общества, уже нашедшей отражение во многих его произведениях разных жанров. Сочувственно передавая переживания Тассо, Гёте, однако, не только не осуждает, но и явно идеализирует его высокопоставленных покровителей, опека которых тяготит поэта. Конфликт поэта с правящей элитой завершается компромиссно: «Осталось лишь одно: Нам слёз ручьи природа даровала, И скорби крик, когда уже терпеть Не может человек. А мне в придачу Она дала мелодиями песен Оплакивать всю горя глубину: И если человек в страданьях нем, Мне Бог даёт поведать, как я стражду».Тематически и эмоционально с Италией более непосредственно связан поэтический цикл Гёте «Римские элегии» (1788 г.; изд. 1795 г.). Несколько холодноватому, весьма строгому в своей классической уравновешенности миру Ифигении и очень узкому, замкнутому кругу в драме о Тассо противостоит мир, красочный и чувственный: «Радостно чувствую я: я вдохновлён классической почвой. Прежний и нынешний мир громче со мной говорят». Центральный образ «Элегий» – поэт (Гёте), преисполненный языческой радостью жизни, приобщающийся к миру античной культуры, видящий мир глазом скульптора. Он отдаётся радостям чувственной любви, но любовь теперь истолковывается не как сила, сближающая человека со смертью, но как явление, свидетельствующее о прочности земных связей. Герой «Элегий» берёт у жизни всё, что она может ему дать, не порывается к недоступному. Торжественный гекзаметр в сочетании с пентаметром, образы античных мифов, пейзажи Рима – древнего, нового, Рима художественного и Рима народного – и образ возлюбленной поэта, смело вписанный в эту большую полифоническую и многокрасочную картину, – всё это открывает ещё одну грань и в освоении античности, и в отражении современной Гёте действительности. Это один из парадоксов его веймарского классицизма. В знаменитом штюрмерском романе о Вертере не было такого откровенного изображения чувственной любви. Сам жанр элегии у Гёте имеет особые черты. У него мало общего с элегиями европейского сентиментализма XVIII в. Образцом для него служили элегии Тибулла и Проперция – римских поэтов I в. н.э. Изображение любви, ощущение радости жизни было связано с языческим восприятием мира. Здесь также связующим звеном был немецкий искусствовед Иоганн Иоахим Винкельман (1717–1768 гг.), который помог увидеть в древних «проявление несокрушимо здорового естества». Так определяется неразрывность творческого развития Гёте. И в период веймарского классицизма он остаётся верен материалистическому мировосприятию, которое обнаружил на раннем этапе. Итальянские впечатления, преклонение перед древними не заслоняют для него Бенедикта Спинозы (1632–1677 гг.). Более того, и в итальянской действительности, и в памятниках искусства его привлекает полнокровие жизни.