Двойственным по своему значению был сам его замысел воплотить в живом образе винкельмановское «спокойное величие». Гуманизм «Ифигении» порождал иллюзии, оставляя благородного героя абсолютно беззащитным перед силами зла. И потребуются многие десятилетия суровых испытаний, прежде чем будет понято и осмыслено, что подлинная трагедия – именно в этой беззащитности героини, а значит, и в бессилии абстрактного гуманизма. Мыслители и общественные деятели XX в. будут потом мучительно думать над тем, как стало возможным «низвержение с высот «чистой человечности» к чудовищной практике Освенцима и Майданека». Гёте велик в создании поэтического образа благородной гречанки, кристально честной и по-своему мужественной. Но подлинное величие его универсального гения было в том, что он не остановился на этой ступени. Поэт, сравнивавший себя с древним Сизифом, всю жизнь толкавшим камень в гору, хорошо понимал, что для общественного прогресса недостаточно одного разъяснения, что есть варварство и есть цивилизация. В том же году и там же (в Риме) Гёте закончил драму «Эгмонта», которую начал ещё в годы «Бури и натиска», но от которой не отказался и во время путешествия в Италию. Это – другая грань его творчества. По форме «Эгмонт» ближе к «Гецу», а не к «Ифигении». Написанная прозой, драма исторически живописна; поток сменяющихся сцен знакомит нас с большим числом действующих лиц, представляющих, как и в «Геце», самые разные слои общества того времени. В народных сценах правдиво представлено расслоение этого общества, антагонизм богатых и бедных и в двух образах, Фансена и Клерхен, запечатлено передовое сознание эпохи, людей, готовых на борьбу за права народа. Гуманизм Фансена и Клерхен отнюдь не абстрактен. И в финале звучат речи, напоминающие патетику «Бури и натиска», – Клерхен призывает народ к восстанию, чтобы освободить приговорённого к смерти Эгмонта. Высокой патетикой отмечена и последняя сцена – монолог Эгмонта перед казнью: «Радостно отдайте вы жизнь за то, что вам всего дороже, – за вольность, за свободу!» В «Эгмонте» варварство и реакция воплощены грозно и убедительно в образе герцога Альбы. В борьбе за власть в Нидерландах он свиреп и беспощаден. Историческая репутация герцога Альбы ни для кого не была секретом, и, вводя эту зловещую фигуру в свою драму, Гете (хотел он этого или нет) вносил существенный корректив в концепцию «Ифигении». Умиротворяющий призыв Ифигении: «Не надо! Не беритесь за мечи!» – оказывался полностью несостоятельным, гуманистические заклинания становились бессмысленными, когда на сцене появлялся Альба. Ведь и Эгмонт погибает из-за своей беспечности и полного доверия к врагу. Вместе с тем завершённая в переломную для Гёте эпоху драма несёт в себе противоречивый комплекс идей. Идеализированный образ гуманиста Эгмонта и патетический финал, в котором звучит тема народного возмездия, органически слабо связаны. Это противоречие удалось преодолеть Бетховену в музыке к «Эгмонту», в которой полнее раскрыт революционный пафос драмы. Так на протяжении одного года были завершены две драмы, столь непохожие одна на другую. В художественной практике Гёте воспоминания о греческих трагиках перекрещивались с традицией Шекспира. Классической формой близка «Ифигении в Тавриде» драма в стихах «Торквато Тассо» (1790 г.): в ней ограниченный круг действующих лиц, проста композиция, в основном, соблюдены единства места, действия и времени. Но (как и «Ифигения в Тавриде») она нарушает классическую иерархию жанров, поскольку не отвечает требованиям, предъявляемым к трагедии: здесь нет неразрешимых конфликтов, ведущих к гибели героев. Трагическое дано исключительно в восприятии героя, который много размышляет над своей судьбой, говорит о муках человека, не понятого окружающими.