Наконец, был ещё человек, выступивший передовым и упорным бойцом против Голицына и Гааза. Это был генерал Капцевич, командир отдельного корпуса внутренней стражи. Его оригинальная личность, оставившая глубокий след на русской тюремной динамике, заслуживала бы подробного изучения, хотя бы с точки зрения противоположностей, способных уживаться в душе русского человека, вокруг добрых и даже трогательных свойств которой постепенно нарастает кора упорного служебного бездушия. Сослуживец А.А. Аракчеева при цесаревиче Павле Петровиче и заботливый до нежности начальник-солдат, суровый и резкий в обращении с подчинёнными и тёплый, отзывчивый и человечный первоначальный страж декабристов в Сибири, ходатай и заступник за ссыльных как западносибирский генерал-губернатор и чёрствый формалист в отношении к ним же в качестве командира внутренней стражи, Капцевич с мрачной подозрительностью относился, в конце 1820 гг., к деятельности и задачам тюремных комитетов и встретил «затею» Голицына, за которым, как ему было известно, стоял Гааз, вполне враждебно. Но прямо отвергнуть всё, что писал Голицын о пруте, и сказать ему в форме «оставления без последствий» («Не мешайся не в своё дело!») было невозможно. Он был слишком сильный человек и мог перенести свою распрю на решительный и бесповоротный суд императора Николая, который верил ему и в него. Но можно было затянуть дело, направив его в русло канцелярской переписки, и на красноречивые строки Голицына, проникнутые великодушным нетерпением, ответствовать бюрократическим измором. Так было и сделано. У Закревского в распоряжении могли быть живые и независимые свидетели того, что такое на практике «лёгкий» прут генерала Дибича. Но не к ним обратился он с запросом. Взгляд московского генерал-губернатора был подвергнут критике этапных начальников. Они, для которых прут, во всяком случае, не представлял ничего стеснительного, были спрошены о том, удобны ли прутья, и правду ли пишет князь Голицын об их изнурительности? Капцевич, которому было подчинено этапное начальство, получив коварные вопросы Закревского, добавил к ним ещё одну подробность. Он спрашивал уже не о том, бывали ли в действительности случаи, описанные в сообщении Голицына, но и о том, почему же, если только случаи эти существовали, не было о том доносимо главному начальству? При этом, поставив пред вопрошаемыми альтернативу – или отрицать случаи неудобства прута, или признать себя виновными в умолчании о них, он хотел знать, какие, по мнению этапного начальства, могут быть приняты меры к облегчению препровождаемых арестантов. Ему отвечали не торопясь. По отзывам начальников этапных команд, как и следовало ожидать, оказалось, что всё обстоит благополучно, и никаких неудобств от заковки на прут не представляется. Однако при этом проскальзывали замечания, что у арестантов от прута больших ран не замечено, но что от кольца при пруте тело может ознобиться, отчего делаются раны и знаки. Вместе с тем явились и предложения замены прута. Было предложено приделать к пруту короткие цепи с ошейниками или заменить прут цепью в семь вершков, с прикреплёнными к ней малыми цепями по три вершка, с наручниками. Так прошёл почти год. Тогда князь Голицын вновь выступил против прута в особой записке, поднесённой им уже самому государю и содержащей сжатое, но сильное описание всех тяжёлых сторон этого способа пересылки, без сомнений, неоднократно описанных ему Гаазом, вглядевшимся на Воробьёвых горах во все его свойства и последствия. Но и эта записка, переданная Капцевичу, не подействовала на него.