Он нашёл также прикованными к пруту не одних осуждённых, но, на основании ст. 120 Устава о ссыльных, т. XIV (изд. 1842 г.), и препровождаемых «под присмотром», т.е. пересылаемых административно на место приписки или жительства, просрочивших паспорты, пленных горцев и заложников, отправляемых на водворение в северные губернии (журналы комитета за 1842 г.), беглых кантонистов, женщин и малолетних и вообще массу людей, которые шли, согласно народному выражению, «по невродии» (т.е., говоря словами закона, «не вроде арестантов»). Он нашёл также между ними не только ссылаемых в Сибирь по воле помещиков, но даже и препровождаемых на счёт владельцев принадлежащих им людей из столиц и других городов до их имений, т.е., вернее, до уездных городов, где стояли имения, причём внутренняя стража вела и их «в ручных укреплениях». Гааз писал он комитету в 1833 г.: «Я открыл в диалектике начальников внутренней стражи изречение “иметь присмотр”, которое в переводе на простой язык конвойный значит “ковать и содержать как последних арестантов”, а по толкованию самих арестантов – значит “заковывать ещё строже, чем каторжных”». С тревогой и негодованием он сознал, что по «владимирке» постоянно, со стоном и скрежетом, направляются, непрерывно возобновляясь, эти подвижные ланкастерские школы взаимного обучения ненависти друг к другу, презрению к чужим страданиям, забвению всякого стыда и разврату в слове и в деле! Но Гааз не принадлежал к людям, которые принимают совет «отойти от зла и сотворить благо», в смысле простого неучастия в творимом другими зле. Он тотчас же забил тревогу по поводу прута, начав против этого орудия пытки борьбу, длившуюся с настойчивой и неостывающей ненавистью с октября 1829 г. ногие годы подряд. Он нашёл себе союзника и влиятельного истолкователя в князе Д.В. Голицыне. Представления и рассказы Гааза подействовали решительным образом на этого благородного и доступного голосу житейских нужд человека. Уже 27 апреля 1829 г. в предложении комитету по поводу различных заявлений Гааза Голицын высказал полное сочувствие его мысли об отмене пересылки на пруте и выразил твёрдое намерение войти об этом в сношение с министром внутренних дел. Но князю Голицыну пришлось встретиться и с личным недоброжелательством, и с медлительностью канцелярской рутины, и с противопоставлением ложных интересов и самолюбивого упорства отдельных ведомств требованиям общественной пользы, справедливости и человеколюбия. Нужно было много энергии и любви к правде, чтобы (во время долгой и томительной переписки о пруте) на месте Гааза не впасть в уныние, на месте князя Голицына не махнуть на весь вопрос рукой. Сообщение московского генерал-губернатора министру внутренних дел Закревскому о невозможности применять прут к препровождению арестантов, ибо «сей образ пересылки крайне изнурителен для сих несчастных, так что превосходит самую меру возможного терпения», сразу оскорбило несколько самолюбий. Закревскому не могло нравиться, что московский генерал-губернатор возбуждает общий вопрос, не имеющий прямого отношения к Москве, и таким образом как бы указывает министру внутренних дел на недосмотры и непорядки в области его исключительного ведения. С другой стороны, заведование арестантами во время пути лежало на чинах отдельного корпуса внутренней стражи, находившегося под высшим начальством военного министра, графа Чернышева, которому не по душе были не только вмешательство князя Голицына в действия этапных команд при пересылке арестантов, но и сам князь Голицын, представлявший как личность так мало с ним сходства.