Гааз просил медицинскую контору взять его мнение в рассуждение. Однако контора не нашла это представление достойным «взятия в рассуждение», а ограничилась препровождением его гражданскому генерал-штабдоктору. Таким образом, канцелярская трясина засасывала почти каждое мнение или начинание «беспокойного» штадт-физика, отвечая на них своего рода указаниями вроде занесённого в протокол замечания инспектора медицинской конторы Добронравова о том, что «конторе неизвестно, какими путями достиг, будучи иноземцем, доктор Гааз чинов». Объяснив в официальном письме на имя инспектора, что ещё 1 марта 1811 г. императрица Мария Фёдоровна уведомила рескриптом главного директора Павловской больницы, что «уважая искусство и рвение доктора Гааза, она испросила у императора, любезнейшего своего сына, пожалование его чина надворного советника в ожидании, что он тем поощрится к усугублению ревностного своего старания», Гааз прибавляет: «С тех пор, уже 16 лет, я посвятил все свои силы на служение страждущему человечеству в России и если чрез сие не приобрёл некоторым образом права на усыновление, как предполагает господин инспектор, говоря, что я иноземец, то я буду весьма несчастлив». 27 июля 1826 г. своеобразное патриотическое чувство господина Добронравова получило полное удовлетворение: иноземец оставил должность штадт-физика. Но его недругам этого было мало. Они хотели оставить ему прочное о себе воспоминание. Ввиду того, что в запасной аптеке оказался испорченным от сырости огромный запас ревеня (очень ценного медикамента), Гааз предпринял с разрешения генерал-губернатора ремонт здания, стоивший 1502 рубля, и устроил при этом сверх сметы блок для поднятия ревеня в верхние этажи и чуланчики при помещении служащих. Это послужило к возбуждению переписки «о незаконном израсходовании бывшим штадт-физиком Гаазом 1502 рублей», которая, несмотря на письменное обязательство его уплатить эту сумму из собственных денег, если бы выдача не была утверждена начальством, длилась, причиняя ему много волнений и неприятностей, 19 лет и окончилась признанием его действий вполне правильными. Цель – отомстить честному человеку, уязвить его в самое больное место, была достигнута. Оставив медицинскую контору, Гааз снова предался частной практике, отзываясь на всякую нужду в нём как в медике. Так, ещё в конце 1826 г. московский комендант доносил генерал-губернатору, что развившаяся с необычайной силой в московском отделении для кантонистов эпидемическая глазная болезнь прекращена лишь благодаря энергии и знаниям нарочито приглашённого известного специалиста доктора Гааза. В это время ему было 47 лет; он постоянно носил костюм своих молодых лет, напоминавший прошлое столетие, – фрак, белое жабо и манжеты, короткие, до колен, панталоны, чёрные шёлковые чулки, башмаки с пряжками, пудрил волосы и собирал их, сначала сзади в широкую косу с чёрным бантом, а затем, начав сильно терять волосы, стал носить небольшой рыжеватый парик; ездил, по тогдашней моде, цугом, в карете, на четырёх белых лошадях. Обладая в Москве домом и подмосковным имением в с. Тишки, где он устроил суконную фабрику, Гааз вёл жизнь серьёзного, обеспеченного и пользующегося общественным уважением человека. Он много читал, любил дружескую беседу и состоял в оживлённой переписке со знаменитым Шеллингом. К этому-то человеку обратился князь Дмитрий Владимирович Голицын (1771–1844 гг.), набирая первый состав московского попечительного о тюрьмах комитета.