Он учил: «Имя Троица означает не счёт вещей неровных, но совокупность равных и равночестных». Но вместе с тем все три ипостаси Божества находятся друг с другом в совершенном единстве. «Не успеваю помыслить о Едином, – говорил он, – как озаряюсь Тремя. Не успеваю разделить Трёх, как возношусь к Единому…» Троица в Единице и Единица в Троице. Каждое из Трёх. Созерцаемое Само по Себе, есть Бог, – и все Три, созерцаемые вместе, есть также единый Бог. Православные, гонимые арианами, ждали защиты от нового императора. Феодосий ради выполнения своей программы выдвинул внешне невзрачного, маленького ростом и почти лысого вождя православия, и вознёс его над столичной толпой. Был издан приказ о передаче омиями в руки Григория кафедрального храма 12 апостолов и Святой Софии. Волнение дошло почти до мятежа, поэтому император решил лично ввести скромного провинциала Григория в храм Святой Софии. Столичные гарнизоны встали шпалерами, сдерживая народ. Враждебные зрители усеяли все окна и балкончики и тогда уже двух- и трёхэтажных деревянных константинопольских домиков. «Храм, – описывает обстановку сам Григорий, – окружён был воинами, которые в вооружении и в большом числе стояли рядами. Туда же, как морской песок и туча, стремился, непрестанно увеличиваясь, весь народ с гневом и стоном на меня, с мольбами обращаясь к императору. Улицы, ристалища, площади, даже дома с двумя и тремя этажами наполнены были снизу доверху зрителями – мужчинами, детьми и старцами. Везде суета, рыдания, слёзы, вопли – точное подобие города, взятого приступом... A я – доблестный воитель и воевода, едва переводя дыхание, шёл среди войск». A впереди шёл сам император. Было пасмурное осеннее утро. Но когда вступили в храм, засияло солнце, и дружественная масса православных стала аплодировать и кричать приветствия Григорию. Он от волнения и бессонной ночи, что с ним часто бывало в Константинополе, потерял голос и не мог даже сам попросить толпу успокоиться, чтобы началось богослужение. За него другой епископ должен был это сделать. Император, «назначивший» епископом Григория, понимал, что ещё Собор епископов должен утвердить его. И потому весь вопрос ещё отодвигался до Собора. В предвидении этих перемен на константинопольской кафедре издавна глубоко переживавшие умаление чести Александрии её епископы задумали в этот момент провести на столичное место своего человека. Ничего особо беззаконного в этом замысле Александрии не было. Раз Константинополь очутился в положении res nullius, раз «антиохийцы» уже заслали туда в лице Григория Богослова своего кандидата для занятия столичной кафедры, то естественно, что и Александрия задумала и организовала, не без тайного заговора, захват столичной кафедры кандидатом-александрийцем. Таковым был некий «философ» цинической школы Максим, исповедник никейского православия. Он картинно одевался под философа и аскета в мантию, носил длинные волосы. Но всё это оказалось приправленным хитрецой и актёрством. Григорий по простоте принял Максима как собрата, поместил у себя, поил и кормил. Между тем александрийская купеческая хлебная колония в Константинополе готовила целый переворот, чтобы сбросить его с кафедры. С очередным караваном из Александрии прибыла группа египетских епископов для поставления Максима во епископа столицы. Доверчивый и чуждый коварства, Григорий даже приветствовал их своей речью. Однако он вскоре заболел и слёг. Этим воспользовался пригретый им друг-предатель Максим. Храм Григория «Анастасия» был открыт. В него воровски влилась группа египетских епископов и начала чин хиротонии над Максимом. Но секрет не утаился. Друзья болеющего Григория узнали, в чём дело, и разогнали этот Собор. Прерванная хиротония была перенесена на рассвете в дом какого-то музыканта-флейтиста и там закончена. Бесхитростный Григорий был ошеломлён и возмущён. Потом он сатирически описывал эту авантюру: как прибыли в столицу «соглядатаи – Аммом, Апаммон, Арпократ, Стип, Родон, Анубис, Ерманубис – египетские боги в виде обезьян»...