Для некоторых сербских рукописей XIII в. может быть установлена связь с продукцией конкретных древнерусских скрипториев. Так, сербское Ватиканское Евангелие-апракос, переписанный тем же писцом (Будилом), Карейский типик в свитке и хиландарское Евангелие в письме и орнаментике обнаруживают знакомство их создателей с рукописями княжеско-епископского ростовского скриптория первой половины XIII в. Однако у исследователей нет оснований считать этот аспект влияния наиболее ранним в сравнении с остальными и относить его к 1160 гг., как это сделал В.А. Мошин, исходя из предложенной им предельно ранней датировки Мирославова Евангелия. Опыт изучения второго южнославянского влияния конца XIV – первой половины XV в., от которого сохранился массовый синхронный материал, наглядно свидетельствует, что изменения в графике письма относятся к числу второстепенных и в силу этого не самых ранних проявлений книжно-литературных связей. Стремясь представить картину первого восточнославянского влияния максимально полно, В.А. Мошин обратился к южнославянской книжной орнаментике XIII в. Он отказался от традиционного к тому времени тезиса Вячеслава Николаевича Щепкина о (восточно)болгарском происхождении «технического» варианта тератологического стиля и высказался в пользу первичности русской тератологии по отношению к южнославянской, поддержав тем самым гипотезу, предложенную ранее В. Борном. Точка зрения Борна-Мошина не получила признания историков искусства, как южнославянских, так и отечественных, предпочитающих говорить о множественных источниках стиля. Факт близости древнерусской и южнославянской «технической» тератологии сомнений у исследователей не вызывает. В сочетании с другими проявлениями первого восточнославянского влияния тезис В.А. Мошина, связывающего распространение нового стиля с более общими изменениями южнославянской книжной культуры, выглядит предпочтительнее мнения В.Н. Щепкина; при этом обнаруживается типологическая близость со вторым южнославянским влиянием, во время которого обновление книжного корпуса также сопровождалось сменой стилей книжной орнаментики. Для периода первого восточнославянского влияния характерно почти полное отсутствие (за исключением сферы книжной иллюминации) отражения памятников древнерусского изобразительного искусства в произведениях южнославянских мастеров. Исследователи говорят лишь о проникновении отдельных сюжетов под литературным воздействием (изображение святых Бориса и Глеба в стенописях Милешевы, 1230 гг., и, возможно, «Чудо о ковре» святителя Николая в росписях Боянской церкви близ Софии, 1255 г.). К числу проявлений первого древнерусского влияния исследователи не относят вопреки мнению В.А. Мошина распространение мартовского летосчисления в сербских памятниках письменности и искусства начала XIV – первой половины XVI в. Употребление мартовского стиля в Сербии обусловлено, как полагают исследователи, с одной стороны, влиянием византийских текстов, переведённых в первой половине XIV в. («Предисловие о марте» в составе стишного Пролога, Слово ритора Максима Оловола на Благовещение, Хроника («Летовник») Георгия Амартола), с другой – влиянием итальянской (в частности, венецианской) календарной практики, получившей распространение и в городах-коммунах соседней с Сербией Далмации, что, в частности, определяет использование мартовского стиля в сербских первопечатных книгах конца XV – XVI в., изданных в Далматинском Приморье и в Венеции.